Крыло беркута. Книга 1 - [83]

Субай был доволен тем, что сумел без особого шума отправить обвиняемых на ханский суд. Правильное принял решение. Поддержи он горлодеров, воспротивься армаям — началась бы заваруха. Головорезам Акназара дай только повод — не раз и не два пройдутся по земле минцев, разорят дотла. Но у него, у Субая, хватило ума из двух зол выбрать меньшее. Если даже казнят егетов, найдя их виновными, — что ж… Жаль, конечно, их, но не так уж велика потеря. Кто они такие? Голь, сыновья простолюдинов. Смогут выкрутиться — хорошо, люди скажут — Субай-турэ выручил. Не выкрутятся — значит, не судьба. Тут уж ничего не поделаешь, за них свою голову в петлю не сунешь…

Пока Субай размышлял таким вот образом, вниманием оставшегося на майдане народа завладел давешний иртэксы, которому не дали закончить сказание о Заятуляке и Хыухылу. Сев снова на тот же чурбак, он тронул струны домры и запел:

Льдом затянется вода,

Коль ударят холода,

Станет правый виноватым,

Коль турэ лишен стыда…

8

Если над землей пронесется ураган, ломая деревья, разрушая жилища, то разрушенное можно потихоньку восстановить. Если наползет на небо тяжелая туча и побьет градом зелень, смешает ее с грязью, или же ливень обернется потоками, смывающими все на своем пути, — вскоре все-таки выглянет солнце, вода схлынет и, спустя некоторое время, снова поднимутся травы, зазеленеет земля. Даже после пожара быстро оживает пепелище, на глазах растут новые строения. Только душевные раны заживают не так скоро, тем более, когда они нанесены народу. Вроде бы утихнет боль, забудется — и вдруг всколыхнется опять, и засаднит, заноет зарубцевавшаяся рана с прежней силой.

Надолго опечалились минцы после того, как ханские армаи угнали с неудавшегося праздника ни в чем не повинных парней. Все племя тревожилось, гадало об их судьбе. Ждали, конечно, их возвращения. Сначала надеялись, что в Имянкале сам Акназар-хан расспросит егетов, убедится в их невиновности и отпустит домой. Затем обратили взоры к предводителю племени: мол, Субай-турэ поедет к хану, докажет, что нет на егетах греха, и вернется вместе с ними. Однако Субай-турэ в Имянкалу не поехал, и люди засомневались в том, что он выполнит свое обещание, а потом надежда и вовсе угасла.

Тем временем рождались разноречивые слухи. Будто бы Акназар-хан повесил егетов. Будто бы отправили их в Малый Сарай, к великому мурзе, а оттуда — в каменоломню. Будто бы Акназар-хан вовсе не повесил их, а продал в рабство. Слух следовал за слухом, бередил и без того изболевшиеся души.

Без ветра листва не шумит, слухи такие рождались неспроста. Хотя минцы не помнили, чтоб кто-то из их племени был повешен, но битых и пытаных среди них насчитывалось немало. Было — по приговору хана полосовали людей плетьми до полусмерти. Случалось, отправляли, связав, в дальнюю даль, в столицу орды, ломать камень для дворца великого мурзы. Случалось также, что лихие люди хватали врасплох, скажем, увлекшегося охотой дюжего парня и увозили невесть куда, на край света, чтобы продать на невольничьем рынке.

Словом, разные вспоминались случаи, которыми обосновывались слухи, и ничего утешительного в них не было.

А дело с егетами, обвиненными в убийстве, обстояло так. Когда армаи хана уводили их с майдана, даже еды на дорогу близкие не смогли им дать. Не оказалось под рукой съестного, да и в селении припасы давно вышли — ни кусочка вяленого или копченого мяса либо казы не осталось, отложенные на черный день головки корота были сгрызены весной, в самую голодную пору. Нашлась у кого-то испеченная в золе лепешечка, но насытишь ли лепешечкой четверых, если и одному-то ее — лишь пару раз куснуть!

У армаев еды с собой не было. По существующему порядку Субай-турэ должен был накормить их, но нашел, что в сумятице, вызванной ими же, это излишне. И сами армаи сочли за лучшее убраться подобру-поздорову, пока народ не опомнился и не кинулся отбивать своих егетов.

Те, кто несет ханскую службу, — всякого рода гонцы, стражники, армаи, — пищу в пути добывают себе сами, как скот на тебеневке. Понятно, никто еду для них на дорогу не выставляет. Облегчает им жизнь неписаное правило: они могут войти в чью угодно лачугу и без спросу напиться кумысу, молока и катыку, выловить из казана и съесть мясо, если оно там как раз варится. Они считают себя вправе выхватить овцу из попавшейся на пути отары. Тут же, на глазах пастухов, зарежут ее и съедят или увезут и поздней полакомятся тушеным мясом, — никто ни слова не посмеет им сказать. Ибо ханская служба считается службой во благо народа, и тяжесть ее должен нести на своих плечах народ.

Армаи, гнавшие минских егетов на ханский суд, решили остановиться на ночлег в лесочке в верховье Удряка. Двое их них отлучились в пути и догнали своих с овцами на седлах. Где добыли — никто не спросил. Может быть, вернулись к тем же асылыкульским минцам и поживились у них. А может, наведались к меркетлинцам, — на Удряке их владения. Но неважно, где добыто, а важно, что добыто. Эка беда: придет кто-то в ярость, не досчитавшись еще двух овечек! Пусть об этом голова у шайтана болит!

Хотя овцы еще не успели набрать жиру, были они крупнотелые, мяса достаточно. Разделав овец, одну армаи положили тушить в земляную яму, под костер, а мясо другой, порезав на кусочки и насадив на железные прутья, пожарили и только-только приготовились есть, как подъехала к ним гурьба всадников.