Крыло беркута. Книга 1 - [21]

— Ты, Минлибика, зря слез не лей. Причитать — причитай, а думай о чем-нибудь другом, что придет в голову.

— Да пусть поплачет, пусть! Как не поплакать девушке, когда она со своим родом-племенем прощается? Даже неприлично без слез-то.

— Прикрой лицо платком — никто и не увидит, сухие глаза или мокрые…

— Ладно, ладно, не учи! Сама знает. Ныне девушки умные, не то, что в наше время.

В юрту вошла мать Минлибики, оглядела ее наряд, пригладила рукой там-сям, по обыкновению ласково похлопала дочь по спине. Ласка доставила Минлибике невыразимое удовольствие, и в то же время ей стало вдруг очень грустно. Она взглянула на мать и тихо заплакала — не оттого, что сама уезжает в чужедальнюю сторону, а от жалости к матери, остающейся здесь. Захотелось прильнуть к ее груди, как в детстве, приласкаться, но Минлибика сдержала себя — постеснялась при людях. Тук как раз шумно набежали в юрту ее подружки, а за ними потянулись женщины постарше.

Мать отошла к нарам, сколоченным в юрте, заняла место среди пожилых женщин. Осушив уголком платка глаза, — тоже всплакнула, — она кивнула двум енгэ, вставшим по бокам Минлибики:

— Начинайте, не будем терять время.

Но до начала сенляу одна из старух, сидевших на нарах, высказала пожелание:

— Переезжай, дочка, вместе со своим счастьем!

Другая старуха, воздев руки, призвала:

— Обратимся с мольбой к Тенгри[38]! — И продолжила, повысив голос: — Сердца наши обращены к тебе, мой Тенгри, и дочь свою поручаем тебе. Не оставь ее без помощи!

— Не оставь ее без помощи! — в один голос повторили остальные.

Теперь наступила очередь енгэ, стоявших возле Минлибики. Неузнаваемо изменившимися голосами они начали причитать от имени молодой, нараспев произнося стихи, передаваемые от поколения к поколению:

Корень веры — в слове «бисмилла»[39],

Корень радости — в земле родной.

Расстаюсь с землею, где росла, —

Как мне жить среди чужих, одной?

Начало сенляу не произвело впечатления, хотя для причитаний были выбраны самые искусные в этом деле енгэ, — при проводах девушек, отданных замуж, они всегда показывали свое искусство вдвоем, доводя взволнованных слушательниц до слез, до неудержимых рыданий. На сей раз они не сумели пронять женщин, как бывало, сразу, никто не присоединился к ним, не поддержал печальную песнь. Одна из исполнительниц сенляу прокашлялась, взяла более высокий тон, другая подладилась к ней, и голоса зазвучали пронзительней. Енгэ жаловались от имени отъезжающей:

Лошади уже запряжены —

К свекру отвезти меня должны.

Юрта свекра, говорят, низка,

Рядом ходит, говорят, тоска…

К жалобе по-прежнему никто не присоединялся, и одна из енгэ кинула с досадой:

— Плачьте же! Что за проводы — без слез, без стенаний?

Тут же кто-то произнес, тяжело вздохнув:

— Уф, аллах мой, до чего же коротка девичья жизнь!

И кто-то еще словно тронул струну — послышалось стенание:

— Эй-й-й!..

Теперь и остальные отозвались на этот протяжный горловой звук:

— Эй-й-й!.. Эй-й-й!.. Эй-й-й!..

Исполнительницы причитаний продолжали:

Боль терпеньем можно превозмочь —

Плачу не от боли, атакай[40].

В край далекий отсылаешь дочь —

Лишней стала, что ли, атакай?

Стенания слушательниц слились в один горестный выдох:

— Эй-й-й!..

Любая девушка, покидая родное гнездо, могла по освященному обычаем праву попенять на отца, высказать ему в поэтической форме свои обиды. Минлибика же подумала с признательностью: «В хорошее место отдал ты меня, атай, не унизил своим выбором перед людьми».

Причитания между тем делали свое дело. Грустное настроение в юрте усиливалось. Не только пожилые женщины, но и девушки все чаще осушали или делали вид, что осушают слезы, все чаще слышались охи-вздохи. Мастерицы по части сенляу от имени Минлибики обращались по отдельности к ее матери, ближайшим родичам, подругам; изливая обиды или высказывая просьбы и пожелания. После каждого такого обращения участницы проводов дружно издавали звук, означающий стенания, и тяжело вздыхали, однако по-настоящему плакала, пожалуй, одна только мать провожаемой.

Минлибика смотрела на мать из-под опущенного до бровей платка. Сама она не плакала и не собиралась плакать. Но когда прозвучали слова:

Белый да каурый — два коня

Ржут нетерпеливо, ждут меня.

Еду, эсэкей[41], в немилый край,

На прощанье дочку приласкай, —

девушка не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала. Женщины, как бы одобряя ее слезы, еще дружней и, может быть, на этот раз вполне искренне застенали:

— Эй-й-й!.. Эй-й-й!.. Эй-й-й!..

Мать, у которой веки давно припухли, опять залилась слезами, ее тоже душили неудержимые рыдания.

Прощальный обряд набрал силу, взволновал всех. После причитаний, обращенных к родной земле, не было уже никого, кто бы не прослезился. Тут к горести расставания прибавилась горесть, вызванная воспоминаниями о прерванной свадьбе, о внезапном появлении недругов, и в грустной мелодии сенляу, в стенаниях, вырвавшихся словно из единой души, зазвучала печаль всей сынгранской земли.

В незапамятные времена были сложены слова сенляу, обращенные к богам чужого племени и к Тенгри — предводителю всех богов. Только услышав эти слова, Минлибика отняла ладони от лица.

Тенгри, хозяин жаркого огня,