Крылатые люди - [46]

Другое дело свои механики: как родные, всегда поймут, Жестоко не осудят. Здесь, как он надеялся, так и вышло: техники быстро принялись за дело, и к ночи самолет был готов отправиться на бомбежку.

В ночь Зенков отправился с визитом к немцам под Смоленск. Как и вокруг Вязьмы, там была создана противником особенно плотная зенитная защита. Считалось: тот из бомбардировщиков, кто побывал над Вязьмой или Смоленском и с честью выполнил задание — уложил бомбы в намеченную цель, — мог считать себя воздушным воином, побывавшим в настоящем деле, требующем железной выдержки и завидной отваги.

У Зенкова было уже немало полетов на Смоленск и Вязьму, занесенных в летную книжку, и вот он снова со штурманом Иваном Старжинским и вторым пилотом Иваном Долматовым отправился на своем Б-25 бомбить товарную станцию Смоленска.

К этому времени у бомбардировщиков АДД имелся уже немалый опыт. В каждом полете они применяли разные хитрости, чтобы сбить с толку вражескую оборону Делали зигзаги, чтобы обмануть зенитчиков и прожектористов, создавая видимость, будто проходят мимо, не интересуясь Смоленском. Так было и в этом полете.

Самолет Зенкова прешел сперва несколько стороной, а потом развернулся и выскочил с тыла на скопление эшелонов.

Настал самый ответственный момент — летчики АДД называли его между собой "минутой страха", — когда Старжинский процедил:

— Командир, идем точно на цель, держи прямую! К этому времени прожектористы все же изловчились скрестить на них свои «штыки». Теперь, когда Старжинский велел замереть, активность летчика была парализована. Здесь Вене оставалось стиснуть зубы и ждать. Попа дут — не попадут?

Нет, недаром боевую прямую при выходе на цель летчики называли "минутой страха". Страх обострялся вынужденным бездействием до мгновения, когда будут сброшены бомбы.

Вениамину казалось, что самолет его напоминает глупую бабочку, которая, не в силах оторваться от пламени свечи, так и стремится опалить свои крылья. Летчик, весь съежившись и как бы стремясь уменьшиться в размерах, почти не дыша, сжимал в руках штурвал, не отрывая глаз от лампочек сброса бомб, трепетно выжидая, когда они вспыхнут, ждал этого мгновенья как величайшего блага, чтоб сразу нырнуть вниз, выскочить из света прожекторов, вывести самолет из фонтанирующих вокруг снарядных трасс, из беснующихся клубов разрывов. Все это было так близко, что ноздри ощущали запах пороха, а спина самолета — дробную сыпь осколков.

Как же медленно тянулись здесь секунды!..

Наконец настал желанный миг, все на борту почувствовали: бомбы отделились от самолета. Веня дал резкий разворот вниз, а Иван Долматов, манипулируя крагой перчатки у самого Вениного лица, все старался загородить прожекторный свет, чтоб летчику легче было пилотировать.

Сергей Алексеевич Ульяновский начал войну с первого ее дня майором, командуя бомбардировочным полком.

В те первые дни войны, сколько раз увлекая свой полк В атаку, он видел с высоты полета, как наползает с запада огнедышащая лава. Она наползала по всем дорогам черными нескончаемыми ручьями, окутанная мраком взвешенного на сотни метров вверх пепла, все пожирающая и испепеляющая на своем пути. Он кричал тогда по радио: "За мной, серией, все вместе по черному врагу! Открыть бомболюки! За Родину!.." И, неистово вцепляясь в штурвал, командовал: "Плотнее строй!" А сердце готово было разорваться на куски, когда видел все еще жмущуюся к нему, уже пылающую, подожженную врагом машину товарища… И в трескотне наушников слышался ему знакомый голос: "Прощай, командир! Сережа!.."

И потом в немногие и мучительные часы сна он стонал, скрежетал зубами и вскрикивал: "Полк, за мной! Серией! Открыть бомболюки!.." Ему все снилась черная дьявольская лава…

Но вот к исходу третьей недели войны постигла и самого командира полка тяжкая доля. День тринадцатого июля едва не стал для него последним.

Его самолет был подожжен вражескими истребителями, он все делал, чтобы сбить пламя, но уже перед землей, когда огонь лизнул лицо, сбросил фонарь, приподнялся с сиденья и рванул на груди кольцо. И к счастью, при раскрытии купол парашюта выдержал огромный динамический рывок.

Глаза его заплыли от ожогов, и он не мог видеть людей, голоса которых возникли, как в тумане. Сперва сознание уползало от него, потом он снова услышал голоса и наконец понял, что говорят о нем.

— Надо бы его похоронить по-христнански, — проговорил старик, вздыхая. Другой — молодой голос — возразил:

— Что вы, диду! Нельзя… Он еще живой!

— И вправду, дышит. А обгорел-то как, сердешный! Все одно не жилец.

Второй голос, голос явно мальчика, опять запротестовал:

— Как это? Не грех вам, диду? Он ведь живой, наш. красный летчик. Помочь бы, спрятать его?..

Дед на это лишь раскряхтелся, стал кашлять. Но тут послышался женский голос.

Ульяновского куда-то понесли, он то и дело терял сознание. Когда очнулся, почувствовал запах сена.

Он оказался в сарае у колхозницы Багрицевой и ее пятнадцатилетнего сына.

Врача в деревне не было, и никто не мог определить степень ожогов у больного. Особенно сильно пострадало лицо: все в волдырях, заплывшее, глаз не было видно. С рук пришлось срезать перчатки вместе с кожей. С такими же муками с него снимали и сапоги. Со слезами на глазах женщина и ее сын делали это с величайшей осторожностью, стараясь хоть как-то уменьшить страдания несчастного, но ожоги оказались так обширны, что в течение нескольких суток летчик был на грани смерти.