Крутые повороты - [10]
Что я мог ответить своим читателям?
Да, конечно, если завидующий человек никому еще не причинил зла, не омрачил чужого покоя, не за что и бросать в него камень. Однако — вот ведь какая штука — тот завистник, в чьих чувствах (а не только поступках) я пытался разобраться, работая над газетным очерком, разве когда-нибудь поймет, разделит законную радость и удовлетворение моего читателя от того, что он лично никого не заставил страдать, не заел никому жизни? Куда там! Наоборот. Не заел, — значит, слаб, бессилен, плохо старается, должен локти себе кусать…
Да, разумеется, чувство зависти можно, если угодно, приравнять и к полезному, побудительному честолюбию. Говорят же: «Я по-хорошему ему завидую», — смотря что вкладывать в это слово. Однако тот завистник, о котором я писал в газете, никогда, хоть убейте, не признается, что он честолюбив. Напротив, скромник из всех скромников. Это о нем именно сказано: уничижение паче гордости.
Да, верно, избави бог почувствовать себя однажды неровней своим успешно делающим свое дело коллегам и сотрудникам. Однако тот завистник, о котором шла речь, просто не задумается никогда, ровня он или нет своим собратьям, ибо любое соперничество, состязание есть для него не закономерный (хоть и рискованный часто) способ помериться силами, талантами, выяснить, кто же есть кто, а только злобный подкоп под его личные интересы, коварные козни и происки его личных врагов.
И знаете что?
Это ведь прекрасно, что читатели в своих письмах требуют осторожного обращения с самим словом «зависть».
Значит, задумываются над тем, что же оно обозначает.
Значит, частно заглядывают в глубины своей собственной души.
Значит, остерегаются зависти.
Не задумывается, не заглядывает, не остерегается зависти один только человек сам завистник.
…Слезы высохли на щеках Людмилы Григорьевны. Она встает. О чем толковать еще? Все сказано.
И вдруг язвительная, злая улыбка появляется у нее на губах.
— Ажиотаж, понимаете, развели, — говорит она. — Шум подняли. А что мы сделали такого? Ну, что? Объясните! Человека убили?
Она ждет, она жаждет ответа.
А я молчу.
Что сказать мне ей?
Не других — себя самое убивала эта женщина, долго, мучительно, жестоко. Другие — ладно. Пройдет время, успокоятся, забудут. А она сама? Не видеть солнца над головой, жизнь свою утопить в собственной ненависти, в собственном яде.
Страшно!
…Что добавить еще?
С Алексеем Матвеевичем Олейником я тоже, конечно, встретился.
Крупный, солидный мужчина. Уверенные, властные манеры.
Но сейчас старается держаться очень скромно, говорит тихим, еле слышным голосом.
Уйдя на пенсию, Олейник стал пожарным в историческом музее города. Вот там однажды — ночью, в одиночестве, на дежурстве — и написал он письмо в «Литературную газету».
Эх, сказал он мне укоризненно, — я же вам писал… Думал, вы сразу комиссию пришлете… А вы этой самой Реве сообщили. Нехорошо получилось…
Как часто мы судим о человеке по тому первому внешнему впечатлению, которое он произвел на нас. О подполковнике Сегале десятки людей, помните, морщась, говорили: «Ох, какой неприятный, беспокойный и неуравновешенный». А Алексей Матвеевич Олейник, пока не открылись его грязные дела, многим казался, наоборот, очень даже приятным, весьма спокойным и совсем уравновешенным…
А на поверку оказалось: «неприятным» движет человеколюбие и верность долгу, а «приятного во всех отношениях» переполняют злоба да ненависть.
Знаете, что меня поражает? Как мало иной раз надо, чтобы зародилась, вспыхнула, вылилась на нас с вами чья-то человеческая ненависть.
Живет человек рядом с нами. Улыбается. Дружит. Кажется, ближе отца родного…
Но вот не так вдруг сложились обстоятельства, не тем боком обернулась к нему судьба — и ни улыбок уже, ни дружбы. На нас с вами обрушивается густой черный поток ненависти.
Где ж она раньше-то была, эта ненависть?
Уживалась, таилась рядом с дружбой?
Воскресная прогулка
С кем и как человеку дружить, а кого — вон из сердца, решает каждый для себя. Постороннему тут делать нечего.
И все-таки я берусь рассказать об этой истории. И не оттого только, что в редакцию газеты пришло письмо, двадцать авторов которого требуют: «Не останьтесь в стороне, защитите человеческую порядочность». А потому, главным образом, что не о дружбе, не о личных взаимоотношениях идет уже речь. Личные эти взаимоотношения двое из четверых участников истории выволокли на площадь, сделали публичным достоянием. Речь сейчас о том, надо ли всякий раз пользоваться даже тем, что принадлежит тебе по закону, по праву, или бывают ситуации, когда получить свое означает потерять себя.
«…Супруги Сапроновы и супруги Журавлевы считались близкими друзьями. И будни, и праздники проводили вместе. Женщины души друг в дружке не чаяли, и мужья их тоже испытывали друг к другу привязанность. Одногодки, обоим по шестьдесят. Оба в прошлом фронтовики. В беседе, в застолье, в заботах о семье, об отцовских радостях и печалях (у того и у другого взрослые дети) понимали друг друга с полуслова.
