Крушение Римской империи - [37]

Посланник Приск из Панин (Барбарос) в Трейсе, побывавший при дворе Аттилы, попытался убедить встреченного там расстроенного греческого купца с помощью напыщенной речи, которая ему самому показалась безжизненной и неубедительной, в том, что римская юстиция остается на высоком уровне. Грек ответил, что, быть может, с системой все в порядке, но исполнители просто ужасны.

Но наиболее резкое обвинение юристов исходит от Аммиана. Нет никакого смысла в развитии совершенно бесполезного законодательства, говорит он, поскольку юристы используют свое пустое и наглое красноречие для преступного обмана, оттягивая решение с помощью безнадежно запутанных хитросплетений, возбуждая смертельную ненависть друг к другу близких родственников и «осаждая двери вдов и детей». Непристойный, оскорбительный характер их речей может быть сопоставлен только с их скверным знанием закона.

Возможно Аммиан несколько переусердствовал в своих риторических упражнениях в духе сатириков прошлого. Но он очень ответственный историк, и большая часть его высказываний скорее всего правда. Действительно, сами имперские эдикты указывают на существование точно таких же злоупотреблений. Юристы, почти так же, как и государственные служащие, подталкивали администрацию Рима к постепенному сползанию к параличу. Среди многих, юристы и бюрократы передавали в наследство варварам Империю, которая, по словам германского философа Иоганна фон Гердера, была «уже мертва, измученное тело, труп, растянувшийся в своей собственной крови».

Глава 7 НАРОД ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА

Правители, издававшие постоянные потоки неэффективных эдиктов, часто вели очень замкнутый образ жизни. В узком кругу своих советников и придворных они теряли всяческие контакты с остальными своими подданными. И это была еще одна фатальная разобщенность, приведшая Империю к краху.

Положение императора было чрезвычайно возвышенным и отстраненным. Философ и ритор четвертого века Фемистий сформулировал эту ситуацию афористично «вы живой закон и выше писаного закона». Правда, правители зарезервировали за собой право отказываться от авторства в тех специальных случаях, когда принятые решения имели непопулярные последствия. Но высшие духовные лица, такие, как Амвросий, хотели бы квалифицировать заявление Фемистия исходя из права церкви на независимость. Другим также не нравилась сложившаяся ситуация. Так Валентиниан III счел целесообразным публично заявить, что он считает себя подвластным закону.

Тем не менее и формально и фактически власть императора была неограниченной. С необыкновенной напыщенностью его сознательно представляли в качестве исполнителя роли наместника Бога на земле. В соответствии с его августейшим статусом все, что было с ними связано, объявлялось священным. Ряд следовавших друг за другом эдиктов даже ограничил число тех лиц, кому дозволялось прикасаться к пурпурным одеждам императора и кому разрешалось засвидетельствовать свое почтение лично перед его сиятельством. Те, кто не имел такого доступа, простирались ниц перед его святыми изображениями и портретами. Его эдикты, написанные золотом на пурпурной парчовой ткани и принимаемые сановниками в руки с благоговением, были формально «божественными». Поскольку их происхождение было неземным, нарушение положений этих эдиктов считалось святотатством и могло быть соответственно наказано.

Церемониалы достигли фантастического уровня развития. Особенно грандиозными были прибытия и въезды императора в города. Аммиан описывает иконоподобную позу — в духе древнеегипетских фараонов — Констанции II, когда он въезжал на колеснице в Рим в 357 г.

…Он склонил голову, проходя черен величественные ворота (хотя и был очень маленького роста), и тем не менее смотрел прямо перед собой, как будто его шея была в тисках, и не поворачивал голову ни вправо ни влево. Как манекен, он ни разу не вздрогнул, когда рядом стучали колеса, не вытер пот с лица, не почесал нос, не сделал ни одного движения руками.

Эта величественная неподвижность была ужасно далека от относительной доступности, которую обеспечивали правители раннего Рима в отношениях со своими подданными.

Более того, в эти поздние времена император был окружен и отрезан от окружающего мира куда более многочисленным двором, чем ранее. Юлиан пытался ограничить число своих придворных до разумных пределов, но вскоре их численность еще более возросла, особенно при Феодосии I. Безусловно, их близость к персоне императора обеспечивала им колоссальную влиятельность. Наиболее убедительно они продемонстрировали свою силу, когда помогли Валентиниану III свергнуть фактического властителя Западного мира Аэция. Но чаще они вредили как себе, так и императору непрестанными междоусобицами в своих рядах.

Императорский двор и кабинет, или совет (консистория), бывший ядром двора, неизбежно находились в фокусе резкой критики извне. Историк Олимпиодор нападал на советников за взяточничество и присвоение чужих денег. Антигерманцы критиковали многочисленность придворных, большинство которых было германцами, а аристократия испытывала непримиримую враждебность к влиятельным личным камергерам императора.