Крушение Агатона. Грендель - [86]
Она сжала губы и покачала головой, в глазах у нее блеснули слезы.
— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты умираешь, Агатон.
Верхогляд не отрываясь смотрел на меня. Серьезный и, как мне показалось, странно красивый, с затаенной печалью в глазах.
— Ну что ж, поцелуй меня на прощание, Иона, — сказал я. — Давай, давай! — Я криво улыбнулся и протиснул голову меж брусьев.
Она крепко зажмурилась, и я заметил, что она колеблется, не решаясь сделать какой-либо выбор. А может, ей просто был омерзителен мой запах. И все-таки она поцеловала меня. Грудь моя наполнилась болью.
— Я люблю тебя, Агатон, — сказала она.
И сразу же ушла.
Глубокая ночь, но я должен писать дальше. Времени почти не осталось.
Тюремщик окончательно сбросил маску притворного равнодушия. Он сам сообщил мне это известие. Ликург мертв.
Это случилось в Дельфах. Самоубийство. Принесши жертву Аполлону, он вопросил оракула, хороши ли его законы и в достаточной ли мере служат счастью и нравственному совершенствованию его сограждан. Оракул отвечал, что законы прекрасны и что спартанцы будут находиться на верху славы, пока останутся верными данному им государственному устройству. Липовая ретра, но не суть важно. Ликург записал этот ответ и послал его с гонцом в Спарту. Затем принес богу вторичную жертву, простился со своими друзьями и решил добровольно умереть, уморив себя голодом. Говорят, он сказал своему любимцу Алкандру, что полагает своим долгом общественного деятеля саму свою смерть обратить, если возможно, на пользу Государства. Я не уверен, намеревался ли он тем самым избавить Государство от расходов на свое питание (надеюсь, что так) или же, умерев в Дельфах, вынудить своих сограждан к бессрочному исполнению данных им законов, предварительно заставив всех поклясться выполнять их до его возвращения. Не важно. Как и следовало ожидать, никто в Спарте не смеялся. Даже я забыл посмеяться. Теперь Солон мог бы, как я полагаю, назвать Ликурга счастливейшим человеком.
Мне пришла в голову мысль — и я не преминул поделиться ею с моим дорогим преемником, — что Ликург еще до своего отъезда нарочно устроил так, чтобы я долгие годы гнил заживо в тюрьме и в конце концов умер бы там, больной, несчастный и безобразный, как Фалет. Я, разумеется, прекрасно понимаю, что он не мог просто так допустить, чтобы я будоражил людей на улицах, критикуя всех и вся. Мой драгоценный Верхогляд, однако, увидел в этом кое-что еще. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, и наконец кивнул.
— Люди слишком сильно ненавидят друг друга, — сказал он. Я вынужден признать, что мальчик взрослеет.
Ко всему прочему, я испугался. Верхогляд, конечно же, прав. Все эти годы Ликург наверняка ненавидел меня, ненавидел так страстно, что ему было мало превратить мою жизнь в сплошное мучение. От этого открытия, а может, от моей болезни или от всего вместе, я потерял сознание. Когда я очнулся, Верхогляд исчез. (Нет, это невозможно).
Болезнь, открытие. Вновь передо мной возникает в новом виде это извечное противодействие или тайный сговор неведомых сил (не знаю, что именно), что отравляло всю мою жизнь: брутальное приключение и брутальность идеи.
Существует одна древняя теория — если, конечно, не я сам ее выдумал — о том, что Земля и Луна — это два огромных шара, которые без конца падают в разуме бога, непрерывно вращаясь вокруг друг друга как бы на расстоянии вытянутой руки, словно илоты, танцующие держась за руки.
Я совсем ослаб. Меня преследуют кошмары и жуткие видения. Не могу писать.
32
Верхогляд
Сколько лет прожил я за одно это поганое лето? Я чувствую себя более дряхлым, чем тень Ахиллеса, и еще более исполненным скорби и отчаяния. Когда-то давно Агатон рассказал мне свой сон или видение — он и сам не знал. Он находился на темном и окутанном дымом острове, который в недавнем прошлом пострадал от загадочного шторма — вырванные с корнем деревья, скелеты погибших от бури рыб и птиц. Остров навсегда остался таким. Повсюду были одни скалы, поваленные стволы постепенно сгнивали, и нигде не было и следа зелени. Густая мгла испарений окутывала остров и была неподвижна, как море вокруг. Агатону вдруг почудилось, что это остров Персефоны, страна мертвых. Сердце его бешено стучало. Его вынесло сюда, как Одиссея, Тирезия и остальных, чтобы он побеседовал с тенями умерших. «Сам понимаешь, нет другого способа получить Ответ», — объяснял он мне. Осторожно пробираясь в тумане, посматривая украдкой то вправо, то влево — на случай, если его занесло сюда по ошибке, — Агатон со своим костылем дюйм за дюймом доковылял до центра острова. Он вышел к огромной горе, на одном из ее склонов обнаружил пещеру, зияющую, как вечно открытый рот утопленника. Это был вход в подземный мир. Вознеся молитву Аполлону и еще разок содрогнувшись напоследок, Агатон вошел внутрь. Темнота и тишина. Ощупывая стену, Агатон продвигался вперед и наконец добрался до широкой каменной лестницы, ведущей вниз, похоже, к центру земли. Он начал спускаться. Лестница вела его вниз несколько часов, пока он не потерял всякое представление о времени и направлении. Агатон вышел на широкую каменную площадку. «Наконец-то», — подумал он, потирая руки. Он не знал ни что находится в этом подземелье, ни каковы размеры площадки. Слышался писк летучих мышей — и ничего больше.
