Крушение Агатона. Грендель - [84]

И вот как-то раз, в самом начале мая, я наблюдал, как по главной площади города маршируют спартанцы. Начиналось введенное Ликургом празднество в честь Ортии, богини охоты, празднество, во время которого девушки танцуют нагими и поют презрительные песни про тех, кто оказался трусом, и насмешливые песни про холостяков, а также гимны, восхваляющие мясников. После чего все отправляются в храм Ортии, расположенный в горах, в двенадцати милях к северу, и там юноши подвергаются варварскому обряду бичевания. Один или два при этом умирают. Звуки солдатских флейт пронзали меня, словно приступы боли, а праздничные шлемы воинов, их раскрашенные щиты и поднятые мечи стоявших во втором ряду ярко сверкали на солнце, слепя мои глаза, словно блеск льда или снега. Они шли колонной: впереди гоплиты^{56}, бородатые, рослые, закаленные в бесчисленных войнах, за ними — молодые воины: лучники, копейщики в белых шлемах, далее отборные стражники, обнаженные и устрашающие, с короткими мечами, выставленными вперед и вверх, готовыми пропороть животы медленно плывущих в высоте облаков. Глядя на то, с какой убийственной точностью маршируют спартанцы, я вдруг вспомнил точные и быстрые, как молния, движения Тукиных пальцев, перебирающих струны арфы; и тут же я мысленным взором увидел пальцы Ионы, занятые сооружением какого-то огромного украшения. Будто во сне, я увидел подземелье, заваленное трупами, оно было просторнее, чем склеп, где я хранил свою книгу, — похоже на подземелье храма в горах. Я видел отчетливо, как при свете дня, голову Ионы на пике и смеющихся воинов. И когда это видение — или сон наяву — возникло перед моими глазами, я ощутил, что мной овладело нечто небывалое — ярость столь отчаянная и самозабвенная, что даже моя природная трусость исчезла. Я чувствовал, как глаза мои расширяются, а губы начинают дрожать. Затем внезапно, будто тоже во сне, я увидел себя, величественно шагающего рядом с колоннами воинов и насвистывающего в лад с их флейтами. Никто, разумеется, не смеялся. Ирены, идущие впереди отрядов, оглядывались на меня, ошарашенные, не зная, что делать, поскольку на этот счет не существовало никаких правил. Зрители тоже таращились на меня: одни — сурово хмуря брови, другие — свирепо и возмущенно. Я передразнивал их суровые и возмущенные взгляды. Мы дошли до угла, где на широких каменных ступенях величественного здания коллегии эфоров сидели молодые илоты, которые, завидя меня, весело захохотали. Я тоже показал на них пальцем и захохотал. Но вот перед главными воротами царского дворца процессия остановилась. Цари вышли на площадь: Архелай — как обычно строгий, изнеженно-вальяжный, и Харилай — рассеянный, с несчастным видом мечтающий о стуле. Их я тоже передразнил. Даже цари были подвластны мне. Ликург стоял слева от них и чуть впереди. Я передразнил могущественного Законодателя.

— Кто этот человек? — спросил Харилай.

— Посланец и друг, — ответил я и, сделав подобострастное лицо, задышал часто-часто: хью-хью.

— Кто? — переспросил он.

Архелай поднял руку и сказал:

— Успокойся, брат.

Я приложил палец к губам и подмигнул.

Ликург посмотрел на более здравомыслящего из царей и уловил его кивок.

— Уйди, Агатон, — сказал он.

— О горе! — сказал я. Хью-хью. — Бедняги Агатона больше нет с нами. В глухую полночь душу его похитили боги, и теперь — хвала небесам! — малейшее урчание в его животе — это дыхание великого Аполлона. — Я схватился за грудь и задышал еще усерднее. Аж в горле запершило.

— Агатон, — тихо сказал Ликург, — уходи отсюда.

— Аполлон? — удивился Харилай.

— Он полоумный, ваше величество, — сказал Ликург.

Но Харилай встревожился.

— Подведите его ближе.

Я поспешно приблизился к нему.

Вид у Харилая стал еще более встревоженным.

— От этого человека воняет.

— Запахи обманчивы, — сказал я и погрозил ему пальцем. — Нечто новое и необычное может поначалу показаться отвратительным: например, первая съеденная олива, или кустик у женщины, или тупость монарха. Но при ближайшем рассмотрении и дальнейшем знакомстве выясняется, что оливки повсеместно употребляются в пищу, несмотря на их малопривлекательный вид, и что даже у нашей благословенной матушки есть кустик, и что тупость царя придает государственному кораблю устойчивость.

— Уведите его, — сказал Харилай. — Он смердит.

Желваки у Ликурга напряглись.

— Уходи, — сказал он.

Я стоял перед ними, улыбаясь, заламывая руки и жалобно вздыхая.

— Арестуйте этого человека, — сказал Архелай. Харилай же спросил:

— Правда ли, что он бог?

Я вскинул голову.

— Ясно как день, — сказал я. — Я вам сейчас докажу. Я вызову землетрясение. — И я поднял руки.

— Нет, нет, нет! — вскричал Харилай. — Никаких землетрясений, пожалуйста! — Его глазенки расширились и округлились, как у поросенка.

Я осклабился.

— Я пошутил.

Два стражника встали рядом со мной, готовые в любой момент схватить меня. Они тоже далеко не божественно благоухали.

— Я вовсе не хочу, — сказал я, — мешать вам наслаждаться зрелищем обнаженных девушек и бичуемых юношей. Поэтому я только передам вам свое сообщение и сразу уйду.

Архелай молча ждал, а придурковатый Харилай покусывал свои пухлые губы.