Крушение Агатона. Грендель - [46]

Не знаю, почему мне вдруг взбрела в голову эта история. Впрочем, в ней есть нечто, имеющее отношение к моему демону — Ликургу. А также нечто, имеющее отношение к Времени и Презрению. Солон — реалист, прагматик и демократ — презирает все в меру. Презрение же Ликурга абсолютно, как презрение бога. («Умеренность во всем, даже в самой умеренности», как говаривал Доркис.) Солон вечно что-то бормочет, наполняя воздух словами и удушая своих недругов «скромной мудростью» или же убаюкивая их своим многословием; Ликург вообще в основном молчит, а если и высказывается, то исключительно афоризмами и грубыми отповедями, острыми и короткими, как спартанские мечи или как удары молний, к примеру. В расцвете сил Солон за год влюблялся в десяток женщин и полдюжины мальчиков; Ликург же и женщин превращает в мужчин. Взять хотя бы его законы о браке. Он постановил, чтобы невест брали уводом. Похищенную принимает так называемая подружка, которая коротко остригает ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги сандалии, укладывает одну на подстилке из листьев в темной комнате. Затем входит жених, одетый как обычно, распускает ей пояс и, взявши на руки, переносит на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он удаляется, чтобы, по обыкновению, лечь спать вместе с прочими юношами. И так это продолжается каждую ночь, из года в год, и у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Полюбив чужую жену — что случается довольно часто, ведь женщины ходят в Спарте обнаженными, — мужчина мог по закону забрать ее у мужа, если, конечно, не был болен или слаб, и тот не имел права ему отказать. Ликург пошел еще дальше. Он пожелал, чтобы дети рождались не от кого попало, а только от лучших мужчин и женщин. Как-то я заметил ему, что закон этот, пожалуй, излишне бесчеловечен. «Напротив, — сказал он. — Если можно выводить лучшие породы лошадей и коров, то почему же бесчеловечно делать это с людьми?» Когда рождался ребенок, его приносили судьям, которые осматривали его, и, если он оказывался слабым, его убивали, сбрасывая со скалы, как поступали и с хилыми поросятами.

Однажды мы сидели с Ликургом в его доме наедине, если не считать его неизменного телохранителя Алкандра, того самого мальчишки, который выбил ему глаз. Ликург недоумевал, почему Солон отменил все законы Драконта. Солон считал эти законы слишком жестокими, а наказания чрезмерно строгими. Ликург процитировал слова самого Драконта о том, почему почти все преступления должны караться смертной казнью:

— «Даже мелкие преступления заслуживают смерти, а для более тяжких у меня нет ничего больше смерти».

Ликург сидел низко опустив голову, мрачный и отрешенный. Его раввинский нос, как гора, темнел на фоне ночного неба.

— Но почему? — спросил я. Дело было еще в те дни, когда я пытался хоть как-то урезонить его. — Почему смертная казнь, скажем, за праздность?

— Смерть очищает кровь, — сказал он. — Это альфа и омега Закона и Порядка.

— Кровь? — переспросил я, делая вид, что размышляю над его словами.

— Кровь Государства, — сказал он. Голос его был тверд, как железо. — Склонность к преступлениям — это результат плохого воспитания. Она не должна передаться последующему поколению.

— Ну конечно! — воскликнул я. — Ты имеешь в виду людей вроде нашего приятеля Алкандра.

Ликург вздрогнул. Веко у него чуть дернулось. Он любил своего телохранителя, насколько вообще человек с душой холодной, как мрамор, может любить простого смертного.

— Ты неглуп, Агатон. И у тебя язвительный ум. — Он всегда оценивал мои колкости совершенно невозмутимо и бесстрастно.

Я рассказал ему об афинских судьях. Солон придумал этот план еще до того, как стал архонтом, и мне был известен его замысел. Он был записан у меня в книге. Желая обманным путем добиться поддержки богатых, Солон отказал беднейшим гражданам Афин — феатам^{40} или жителям гор — в праве занимать какие-либо должности в Народном собрании, зато позволил им быть судьями. Поначалу феаты были очень недовольны, но со временем они обнаружили, что получили большое преимущество. Чуть ли не все споры, возникавшие в Афинах, рано или поздно попадали к ним. Даже по делам, решение которых Солон предоставил архонтам, он позволил апеллировать в суд. Более того, он намеренно составил эти законы с такой неясностью и двусмысленностью, чтобы власть судей уравновешивала власть остальных должностных лиц.

Ликург насуплено смотрел на меня, обдумывая услышанное.

— Там, где существует неравенство, Правосудие невозможно. — Он был разъярен, как никогда. Его мучила головная боль.

— Верно, — сказал я. — Но когда с богатым человеком обходятся несправедливо, он может спуститься в свой винный погреб. Бедняк же может опуститься только на свою задницу.

Ликург закрыл свой единственный глаз и сжал его пальцем, как бы желая унять боль.

— Остроумно, но не по существу, — сказал он.

— Тогда послушай вот что, — сказал я, наклонившись в его сторону — я сидел напротив, в шести футах от него. Алкандр, сложив руки на груди, наблюдал за мной. — Чтобы избавиться от неравенства, тебе надо изменить человеческую природу, то есть, по сути дела, отринуть миропорядок. Это возможно. Что ты и доказываешь. Но кое-кто скажет — не я, сам понимаешь: я не придерживаюсь определенной точки зрения, — так вот, кое-кто скажет, что ты поступаешь как варвар и даже просто неразумно. Если законы имеют дело с людьми, как они есть, и с природой, как она есть, то они должны исходить из неравенства людей в изменчивом мире. Скажем, Государство — это, по словам поэтов, корабль. И если ты желаешь сохранить его в целости, у тебя есть две возможности. Либо латать его изо дня в день, заменять прогнившие доски, штопать рваные паруса, смолить борта. Либо поставить его на гладкие камни и со всем тщанием оберегать от всех и вся, даже от непогоды.