Крушение Агатона. Грендель - [44]

Я рассказал эфору все что мог, и он выслушал меня. Я объяснил ему, что Агатона свели с ума женщины и поэтому он проникся сочувствием ко всем и вся и стал все видеть насквозь, как любовник видит насквозь и самого себя, и свою возлюбленную, но при этом прощает себя и прощает возлюбленную, чтобы снова продолжить свою безнадежную погоню за счастьем; и объяснил также, что те же обстоятельства, которые сделали Агатона Провидцем, послужили причиной его взглядов и поступков — например, его возмутительных песенок, вроде этой:

Никто не любит шлюху,

И пьяницу — никто,

Но и Царей Великих

Любить никто не хочет,

Совсем, совсем никто!

— И что же сие означает? — спросил эфор.

— Кто знает? — сказал я. — Или, например, эта его страсть подглядывать в окна. Он занимается этим не потому, что он и впрямь грязный извращенец, но потому, что, когда видит влюбленных, особенно некрасивых и стариков, а еще лучше калек, сердце его наполняется радостью. Но люди неправильно его понимают, — говорил я. — Однажды поздно ночью мы увидели толстую старую матрону, которая испражнялась позади дома, прячась в кустах азалии. Вот это-то и было для него свято: стремление человека скрыть свою низкую природу от посторонних глаз; и Агатон не мог удержаться, он подошел к ней и, склонившись, прошептал чуть ли не в самое ухо: «Благослови тебя бог!» Старуха так и взвилась, будто злой демон вселился в нее, и принялась швырять в нас камнями. Я-то понял; но что взять с этой невежественной спартанской матроны, где уж ей постигнуть это? Мы бросились бежать; Агатон, хихикая, скакал на костыле, а из домов выглядывали полуодетые люди и, увидев почтенную матрону, с воплями швырявшую в нас камни, присоединялись к ней. Я не виню их, я могу понять их точку зрения: для них Агатон был ничуть не лучше прочих старых пьяниц. Но я видел, что и Агатон по-своему прав, хотя, конечно, мне было за него стыдно. По правде говоря, я и сам исподтишка бросил в него булыжник. И угодил ему прямо в ухо. Но для него все было исполнено красоты: то было видение разрыва между идеалом и действительностью, и только любящий мог понять это.

Эфор невозмутимо смотрел поверх моей головы, не выказывая никаких чувств, поскольку положение, конечно же, обязывало его судить обо всем беспристрастно.

— Этот случай произошел недавно? — спросил он.

Я рассказал ему, как Агатон устроил переполох на арене для боя быков. Он сидел рядом со мной на трибуне и время от времени стучал костылем, как он всегда делает, когда бывает не в духе, а в следующее мгновение он выскочил на арену и принялся размахивать своей дурацкой тряпицей, в которую обычно сморкается, и размахивал ею, как заправский быкоборец. Бык бросился на Агатона и всадил рог прямо ему в живот. Мне потом полгода пришлось его выхаживать. «Ну и что ты этим доказал?» — набрасывался я на него, когда он уже мог говорить. «Что быки умнее людей», — отвечал он. Меня так и подмывало его убить — да и кто бы стал это терпеть? — но я понимал его. Как человек любящий он постоянно живет в мире мошенничества и обмана, и его это бесит. И дураку понятно, что бык обречен, что все эти бои — сплошное надувательство. А Агатону непременно надо показать, что есть на самом деле. Он не в силах сдержаться. Это-то меня в нем и восхищает, до определенного предела, конечно. Но другие этого, естественно, не понимают. Они думают, что тут замешана политика, думают, что Агатон высмеивает спартанскую доблесть.

Эфор спросил:

— Этот бой быков был во время священного праздника?

Меня обрадовало, что он спросил без обиняков.

— Да. Но Агатон глубоко чтит всех богов, по-своему, конечно. Здесь это ни при чем.

Эфор все так же задумчиво смотрел поверх меня. Эфоры, стоявшие позади него, всем своим видом выражали нетерпение: один из них, толстый, нервно улыбался, ломая руки, другой, флегматичный, уставился в землю. Они изрядно вспотели, когда шли сюда, с трудом поспевая за размашистым шагом высокого эфора, и теперь обливались потом, простояв столько времени на солнцепеке. Только одна или две капли пота блестели на лбу у высокого.

Я сказал:

— В чем бы его ни обвиняли, я могу доказать, что все обвинения ложны. У него много врагов, а я уже три года сопровождаю его и могу с уверенностью утверждать, что он не совершил ничего противозаконного. Особенно много у него врагов политических. Но он любит этот город. Долгое время он помогал политикам. Если вы расследуете…

Высокий эфор опустил взгляд и посмотрел мне в глаза, слушая, как никогда, внимательно.

— Если вы расследуете это дело, то обнаружите, что все, кто его обвиняет, враги государства.

— Тщательное расследование может быть весьма полезно, — сказал эфор.

Можно не сомневаться, он проследит за этим. Затем он попытался заговорить с Агатоном, но старик был безнадежен.

Когда они ушли, я спросил Агатона, что он думает. Он, вкатив зрачки в нормальное положение, закрыл глаза и потер веки кончиками пальцев.

— Хорошо, что ты спросил, — сказал он. — Верхогляд, мой мальчик, я занимался переосмыслением философских принципов, которых придерживался в юности.

Мне показалось, что он опять принимается за свое, однако я промолчал, питая смутную надежду вопреки очевидности.