Кругосветное путешествие короля Соболя - [50]

Не больше, чем Башле, я верил в божественное Провидение, в жертву которому мы должны приносить и наш разум, и нашу волю. И тем не менее, когда я столько ночей прокладывал путь по ослепительно-ярким звездам в черном небе, мне казалось, что каждому из нас предначертана своя особая судьба. Что бы мы ни делали, мы были обречены принять и прожить ее. Лично моя была неслыханной и порой, вечерами, вызывала слезы на глазах.

Так случилось и той первой январской ночью, когда мы все вместе покидали порт Макао на мощных французских судах. Только представьте себе, господин Франклин, ведь еще два года назад я был узником в Сибири и дрожал от холода в снегах. А в ту минуту, прижимая к себе Афанасию, свободный от ответственности руководителя и вообще ото всех обязанностей, я с наслаждением подставлял лицо порывам теплого ветра. Мы шли под всеми парусами, оконечность бушприта была направлена на экватор. Мы надеялись только на счастье.

* * *

Рассказ Августа не слишком взволновал Бенджамина Франклина, хотя был не менее интересен. Ровный голос рассказчика, его стремление к объективности и осторожность в выражениях, когда речь заходила о чувствах, делали повествование более холодным. Франклин слушал, ничего не упуская, но и не теряя спокойствия.

Когда после полудня врач зашел проведать пациента, то нашел старика безмятежным и сам успокоился.

Описанное Августом соперничество европейских стран за американский запад, за богатые пушниной острова и берега Аляски, населенные русскими, погрузило стареющего философа в мрачную задумчивость. Он уже видел в Англии, что эта нация после победы над Францией полна решимости единолично воцариться в Америке. Он знал, что англичане не смирились с американской независимостью. А потому мог оценить, насколько привлекательной была для них мысль утвердиться на восточном побережье континента после того, как инсургенты изгнали их с западного.

— Теперь мне ясно, почему они послали Кука в те края… Думаете, он был в курсе вашего путешествия и сделанных наблюдений?

— В момент, когда мы покидали Макао, — ответил Август, — я был вынужден определиться с судьбой тех моих товарищей, которые приняли предложение продаться Англии. Олег Винблад пришел с повинной, и я простил его, хотя доверие к нему было утрачено навсегда. Но Степанов был неисправим. Я приказал освободить его и, чтобы выразить мою к нему привязанность, даже подарил четыре тысячи пиастров, в тщетной надежде, что он будет мне признателен. Он уехал в Батавию и позже поступил на службу Англии. Я почти уверен, что он выдал англичанам все, что знал. Он был в курсе далеко не всех наших секретов и тем не менее был им весьма полезен.

Франклин зевал, выказывая признаки усталости, что было вполне понятно: близилась ночь. Август поднялся, собираясь уходить.

— Завтра, — сказал он, — Афанасия расскажет вам о нашем прибытии во Францию.

Она тоже встала, и он держал ее за руку. Между тем Август был явно взволнован. Франклин понял, что Август опасается этой части рассказа, и с тем большим нетерпением ожидал его. Он избегал слишком часто смотреть на Афанасию, чтобы не разгорячиться. Ему хотелось быть бодрым и выспавшимся завтра утром, когда Афанасия снова заговорит.

Афанасия

I

Август рассказал вам о нашем путешествии, и я не буду к этому возвращаться.

И все же позвольте мне сказать — хотя вы и сами, полагаю, уже предположили, — что я воспринимала все перипетии нашего плаванья совсем по-другому.

Вообразите себе, чем были для семнадцатилетней девушки эти двенадцать месяцев путешествия. Какое путешествие, о чем я говорю! Двенадцать месяцев бегства, страха, невыносимого холода и удушающей жары, скученности, голода, болезней.

Внесем ясность: страдали все. Некоторым из нас приходилось тяжелее, чем мне: людям в возрасте, раненым, одной беременной женщине, которая, кстати, родила перед нашим прибытием на Формозу. Август, будучи мужчиной, даже не упомянул об этом эпизоде. А я не смогу выразить, до какой степени он меня потряс. Я держала бедняжку за руку, пока та не разрешилась от бремени. Дурноту, вызванную беременностью, усугубляли все неудобства корабля, из-за чего она чувствовала себя вдвойне плохо. Поверьте, для меня, девочки, ничего не знающей о жизни, которую прежде всячески оберегали, это были на редкость насыщенные дни.

Я могла свободно разгуливать по судну в одежде юнги; этот костюм превращал меня в диковинное создание, почти невидимое, не мужчину и не женщину, однако пользующееся уважительным отношением, потому что все знали, что я делю жизнь с вождем инсургентов. Днем и ночью я неслышно проникала повсюду. Мне позволялось все видеть и все слышать, кроме тех случаев, когда стремились скрыть зреющий заговор. Я наблюдала, как люди воруют друг у друга, дерутся, занимаются любовью, умирают. Я подпитывалась этими картинами, понимая, что жизнь делает мне опасный подарок, посвящая в свои тайны, в то время как другие живут, даже не задумываясь о них.

Август тоже наблюдал. День за днем он исписывал многие страницы. На каждом этапе пути он отмечал названия растений, зверей, деревьев. Он делал зарисовки берегов и собирал сведения об обычаях народов, с которыми мы соприкасались. Я с огромным уважением относилась к его трудам. Для меня они были сродни научным изысканиям. Всякий раз, когда на Камчатке отец принимал у себя ученых, я замечала у них особое умение смотреть, слушать, спрашивать. Август много рассказывал мне о своем французском учителе, от которого он перенял пылкое стремление задействовать все чувства. Однако меня удивляло, как по-разному воздействовала подобная склонность на него и на меня. К своим изысканиям он относился с холодной отстраненностью, создавалось впечатление, что его интересует только природа. Люди не были предметом его наблюдений, за исключением представителей диких племен, которых он, в сущности, рассматривал как животных. У меня же, напротив, природные явления не вызывали особого интереса. Кстати, я себя за это корила. Зато бездны человеческого духа пробуждали во мне ненасытное любопытство. Долгими часами я сидела возле мачты или в уголке твиндека и слушала праздные разговоры наших спутников. И за это тоже себя корила.