Круги в пустоте - [6]

— А ведь, дрянь такая, обмочился, — пошмыгав носом, заметил один из них, пониже ростом. Второй молча кивнул.

— Ну что, пошел! — явно обращаясь к Митьке, пролаял первый.

Митька все же решил объясниться.

— Я не понимаю, вы кто? Куда я попал? — пролепетал он сдавленным голосом, чувствуя слабость в коленках и презирая себя за это.

— Эта скотина еще и разговаривает! — хмыкнул второй из воинов и тут же походя отвесил Митьке затрещину, да такую, что тот отлетел к противоположной стене, врезавшись в нее затылком. В глазах мгновенно потемнело, язык ощутил солоноватый вкус крови. Пронзительная боль охватила голову и спустя мгновение схлынула, вернее, ослабла, сделалась тупой, давящей.

— Тебе, рабское отродье, вопросы задавать не положено! — пояснил тот, что пониже. — Руки на затылок, вперед, рысцой! — указал он острием копья в темноту прохода. — И без глупостей, уши отрублю.

По его тону Митька понял, что ведь и впрямь отрубит. И послушно затрусил вперед, между воинами, едва различая дорогу в свете факела, захваченного тем высоким, чья затрещина, судя по всему, запомнится надолго.

3

Воняло здесь мерзостно, но, сам себе удивляясь, Митька вдруг осознал, что за два дня кое-как притерпелся, и смрад давно немытого человеческого тела уже не вызывает желания отойти в дальний угол, к деревянному корыту, и вытошнить. Да и не получилось бы — кормили их лишь вчера вечером, внесли в барак здоровенную бадью с чем-то вроде супа, но густого как каша и вкусного как мокрые опилки. Мисок не полагалось, все по очереди черпали из бадьи пригоршней. Еще дали каждому ломоть хлеба, не поймешь, то ли он белый, то ли черный, но Митька обрадовался и такому. Есть хотелось жутко, в животе то и дело подозрительно булькало, а кишки слипались друг с дружкой. А ведь всего-то позавчера обедал как человек… Вот именно что как человек, потому что здесь, в бараке — не люди. Здесь рабы, предназначенные на продажу, а раб здесь человеком не считается, он здесь что-то вроде лошади, только дешевле. Здесь — это в «Светлом Олларе Иллурийском». Имелся еще и какой-то Оллар Сарграмский, или попросту Сарграм, с которым сейчас то ли война, то ли перемирие, то ли не поймешь чего. В бараке этого не знали, сюда, как догадывался Митька, согнали исключительно местных, а те иностранными делами не шибко интересуются, у них своих забот хватает. Вот, к примеру, предстоящие торги…

Самое удивительное — он понимал здешний язык. Поначалу, когда стражники пинками выгнали его из камеры и бросили в допотопного вида телегу, запряженную парой равнодушных быков, он об этом и не думал. Но здесь, в бараке, среди десятков людей, слыша их разговоры, пришлось поломать над этим голову. Сперва ему казалось, что говорят по-русски, но скоро он сообразил, что местное наречие вовсе не похоже ни на русский, ни на английский, а больше ему сравнивать было не с чем. И однако же, он ясно понимал все разговоры, а когда его о чем-то спрашивали — без труда отвечал, чужие слова слетали с языка точно с детства знакомые. Правда, сперва он начал было говорить по-русски, но, поймав несколько удивленных взглядов, быстро поправился. Ему не пришлось, как в школе на уроках иностранного, сперва строить фразу в уме и лишь потом ее произносить, губы с языком работали сами, без подсказки мозгов. И лишь краем сознания он ловил звуковые тени слов — странные, непривычные, но неожиданно красивые.

Ему, однако, хватило сообразительности большей частью помалкивать. И так понятно, что его занесло в какое-то гнилое средневековье, а большего от этих грязных небритых мужиков все равно не добьешься, только на себя внимание обратишь. Ну их нафиг, а то начнешь спрашивать, куда, мол, я, московский восьмиклассник, попал, да как пройти на Щербаковскую улицу, да я в прокуратуру пожалуюсь — и готово, сочтут психом. А может, тут психами крокодилов кормят? Или примут за колдуна и потащат на костер — Митька смутно вспоминал прошлогодний учебник истории, про всякую там инквизицию и прочую сволочь. Нет уж, лучше помалкивать. Придумать на всякий случай какую-нибудь легенду…

К счастью, его никто особо и не расспрашивал. Кого тут волнует четырнадцатилетний мальчишка, пускай и непривычно для этих людей чистый? Если поначалу на него и посматривали с недоумением, то вскоре потеряли всякий интерес. Судьба свела их случайно в этом бараке, завтра торги, и больше они не встретятся, так чего лезть в душу? Тем более, он не был тут и самым младшим — в бараке крутилось и несколько мелких детей, лет по восемь, не больше, хватало и подростков, его сверстников. Вопреки Митькиным первоначальным опасениям, ровесники его не задирали, они либо невнятно болтали между собой о прошлых хозяевах, либо играли в какую-то местную игру, что-то типа костей: бросали на земляной пол несколько камешков, следили, как они ложатся, оживленно спорили, иной раз чуть не доходя до драки — но сдерживались, то ли старших остерегались, то ли надсмотрщика.

Тот, поджарый мужик лет сорока на вид, наголо бритый и одетый в бурый балахон, несколько раз заходил в барак, крутил носом, демонстративно поигрывал плетью и, не обнаружив ничего интересного, удалялся. Еду принесли лишь к вечеру, двое пожилых кряжистых дядек. Тоже, видимо, рабы, поскольку из одежды у них имелись лишь неопределенного цвета набедренные повязки. Впрочем, у населения барака и того не было. Митька, ясное дело, сперва смущался и даже невзначай прикрывал низ живота скрещенными ладонями, но после успокоился — что он, в самом деле, голых задниц не видел? В бане там, или на медосмотре. И он ведь здесь не особенный, он такой же, как и остальные, перед кем стесняться-то?