Кровопускатель - [5]

Тем временем доктор с улыбкой шагнул к настоятельнице и поклонился, прося прощения за свое опоздание.

— Меня задержали дела…

— Дела! — благоговейно вздохнула сестра Текла.

— … и, надеюсь, нет необходимости заверять мою досточтимую благодетельницу и почтенных сестер, что лишь действительно серьезные и неотложные negotia могли помешать исполнению обязанностей, которые в моем нелегком ремесле представляются настоящим оазисом посреди пустыни.

— О, мы умеем ждать, это потерпит, — промолвила настоятельница, смущенно касаясь четок, которые висели у нее на поясе.

— Впрочем — о чем да будет мне позволено заявить без ложной скромности — на основе долгих изысканий я пришел к заключению, что целесообразно и даже необходимо посредством небольшого промедления, если можно так выразиться, еще немного подогреть кровь, так сказать, довести ее до кипения, дабы снять с поверхности всю пену и разом удалить нечистоту. Для сестер, из которых та или другая каждую неделю несла дежурство на кухне, это прозвучало весьма убедительно.

— Как вам будет угодно, господин доктор, — кивнула настоятельница и прошла вперед, а доктор, как обычно, сопровождал ее на расстоянии полушага. Сестры гурьбой последовали за ними, и черные одеяния зашелестели между кустами, словно ропот нетерпения. У входа в трапезную доктор с низким поклоном пропустил процессию вперед. Сам он вошел последним и, убедившись, что все в сборе, с довольной улыбкой затворил дверь. Здесь, в четырех голых беленых стенах полным ходом шли необходимые приготовления: операционное кресло с мягкой обивкой раскрыло свои объятия, тазик важно круглился, готовый принять сцеженную кровь, а белые платки, казалось, истосковались по алому цвету жизни. Даже вода в большом чане трепетала в ожидании и по поверхности ее разбегались круги, а в центре всего этого, окруженный сестрами, священнодействовал доктор Хофмайер, раскладывая на маленьком столике свои сверкающие инструменты. "Как странно он позвякивает ножами", — вполголоса заметила Доротея, на что язвительная Агата фыркнула: "Музыка врача!"

Эузебиус Хофмайер повернулся к ней так стремительно, что разом остудил все ее ехидство.

— Музыка врача, досточтимая сестрица? А почему бы врачи не могли сочинять музыку? Мои исследования проникли в человеческую природу глубже, чем у моих коллег, и позволили установить связь между музыкой и медициной: ведь музыка — это движение так же, как и процесс жизни, а подобное воздействует на подобное. Внезапно сестрам почудилось, будто его голос, точно странное пение, заполняет все уголки просторной залы и рождает там новые звуки, а над этой завораживающей симфонией царило острое, возбуждающее позвякивание ланцета, пока сквозь экстаз монахинь не прорвался крик настоятельницы:

— Образ… кто отвернул образ?

В самом деле: изображение распятого Спасителя, небесного жениха девиц, нашедших здесь убежище от мирской суеты, писаное искусной рукой мастера Бургмайерса и бдевшее над трапезами женщин, висело теперь обращенное ликом к стене. Эузебиус Хофмайер с невозмутимой улыбкой стоял посреди перепуганных сестер, наблюдая за тем, как настоятельница подошла к образу и повернула лик Спасителя обратно к зале. Потом, словно изнуренная тяжким усилием, она, пошатываясь, вернулась на свое место и содрогнулась от ужаса, так как лицо врача предстало ей вдруг странно изменившимся. Его челюсти выдвинулись вперед, а тонкие губы растянулись, обнажив два ряда острых зубов, которые скрежетали, словно зубья пилы. Рука с понюшкой табаку застыла у носа, похожего на нос летучей мыши, и в пустых глазницах над костлявыми щеками напрасно искала она проблеска жизни, но как будто заглянула в подобные долгим, наполненным стенающими голосами ночам глаза Тьмы. Сестры, привыкшие во всем следовать за настоятельницей и легко поддающиеся внушению, замерли на месте, увидев, что Базилия оцепенела. Липкая жаба страха внезапно стиснула им горло и стала пухнуть внутри, мучительно затрудняя дыхание. И тогда все призраки снедавших их желаний набросились на них, кривляясь, дергая за покрывала и одежду, и принялись хлестать их души плетью грехов.

Тем временем Эузебиус Хофмайер изменился еще больше, окончательно утратив сходство с чопорным ученым, а отбрасываемая им гигантская тень, казалось, вытеснила из трапезной весь свет. Яркие солнечные узоры на полу и стенах поблекли, утратив свою изящную четкость, заметались в муке, отпрянули, испуганные, искаженные, проползли, как истерзанные уродливые существа, по красным и белым плитам и наконец вырвались через окна на свободу, где были поглощены студнем: воздух в саду внезапно помутнел и, загустевший, струился вокруг кустов и деревьев так, что они казались погруженными в плотную, вязкую массу — и каждая веточка, каждый листок были исполнены какой-то болезненной, неправдоподобной рельефности.

— Кровь дарует власть над кровью! — громовым голосом воскликнул лже-Хофмайер и, схватив сестру Теклу за шею, вонзил ей в кожу свои железные когти так, что из ранок брызнули тонкие струйки крови.

Раздался вопль, громкий, пронзительный, отчаянный.

— Образ… образ!