Кровавый удар - [92]

* * *

Мне хотелось пить. В последний раз я выпил стакан водки на приеме в таллиннской ратуше двенадцать часов назад. Это было отвратительное воспоминание. Нёбо и язык у меня были покрыты чем-то вроде засохшего клея. Я начал клевать носом. Дважды я просыпался и обнаруживал, что лодку несет ветром, без руля и без паруса. Я выправлял курс. Потом меня снова одолевала сонливость, и я оказывался на своем "Нортоне" в пустыне, только, в отличие от большинства пустынь, там было полно оазисов с широкими, сверкающими озерами чистой воды. Я проезжал на мотоцикле прямо по озерам, и вода сверкающими веерами разбрызгивалась до неба, играла всеми цветами радуги, падала вниз с восхитительным плеском. Беда была только в том, что забрало моего мотоциклетного шлема было опущено, и ни капли воды не попадало мне в рот. На заднем сиденье ехал со мной отец, он кричал, чтобы я открыл забрало. Но это значило оторвать руки от руля, и тогда мотоцикл разобьется. Поэтому я попросил отца помочь мне. А он сказал, что не может этого сделать, потому что он умер...

Что-то ревело мне прямо в ухо. Я дернулся и проснулся. Передо мной скользила огромная красная стена. Корпус корабля, грузового судна. Ревела сирена. Я отпихнул румпель, нырнул под корму, спросонок я плохо соображал. Высоко на корме развевалось сине-красное полотнище панамского флага. Близко, подумал я. Чуть-чуть не погибли. Я тихонько выругался пересохшей гортанью. Корабль уплыл к западу.

Я перестал ругаться. Я закричал. Закричал от радости. Наверное, звучало это как вопль комара. Но зато искренне.

Если оно идет на запад, значит, оно должно быть на северной стороне фарватера. По левому борту виднелись другие корабли, которые, вытянувшись в линию, шли к западу. Мы покинули Эстонию и входили в финские территориальные воды. Мое воодушевление длилось, наверное, несколько секунд. После этого на меня снова наползла дремота, а тут еще и солнце. Оно давило мне на затылок, как раскаленные докрасна тиски. Я вцепился в румпель и рулил, ничего не соображая, реагируя только на ветер в парусах и на угол штопора, которым мы вились по морю. Смотрел я внутрь лодки, потому что перед глазами у меня развертывалась карта.

Это была мешанина из нескольких карт. Одна из них — морская карта на "Лисице", на которой была изображена россыпь островов вблизи от берега. Но мешала мне не она, а другая, из моего школьного географического атласа. Это была карта солености. Я так и слышал голос старого полковника Максвелла по кличке Ругатель Берти, учителя географии: "Чертова Балтика почти пресная. Идиотское море. Недостаточно соленое для нормальной рыбной ловли и недостаточно пресное, так что хрен напьешься".

Но вот она, Балтика, прохладная и сверкающая в солнечных лучах. Скоро полдень. А мы не имели во рту ни капли воды уже восемнадцать часов.

Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...

Поэтому легче было смотреть на лодку.

Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.

Вдруг рев как-то изменился.

Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.

В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.

Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:

— Земля.

Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:

— Какая?

— Финляндия.

— О-о! — сказала она. — А вода?

Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.

Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.