Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс, 1939–1945 - [154]

Берлинцы с недоверием наблюдали за приготовлениями, которые шли безостановочно уже несколько недель. Сначала они всего лишь с опаской посматривали на траншеи и баррикады, а потом, к своему ужасу, поняли, что Геббельс собирается вести войну практически в самом центре города. Ничто другое не могло вызвать у них такой злобы. Геббельса буквально завалили письмами с угрозами повернуть против него оружие, которое он сам же и велел выдать ополчению. Тем временем жизнь в Берлине постепенно замирала. Весь транспорт сократил время работы, электрический свет подавался в дома нерегулярно, пошли слухи, что будет также сокращена подача воды. В то время как подготовка к обороне продолжалась усиленными темпами, противник продолжал бомбить город, но теперь берлинцы часто не знали, когда начнется авианалет, так как установки с сиренами вышли из строя.

Люди второпях укладывали вещи в сумки, хватали одеяла и скудный запас продуктов и мчались в подвалы и бомбоубежища, когда над городом уже ревели вражеские бомбардировщики.

В тот день, когда сообщили о назначении Геббельса «защитником Берлина», он потерял последние симпатии его жителей.

7

Геббельс не больше генералов знал, каким образом можно было защитить Берлин. Но между ним и военными была существенная разница. И состояла она в том, что атмосфера всеобщего отчаяния и беспомощности не заставила его опустить руки и покориться судьбе, наоборот, она лишь усиливала его ярость и решимость сопротивляться.

День и ночь он напряженно искал способ, как положить конец постоянным воздушным налетам противника. После того как Дрезден был практически стерт с лица земли, он, по свидетельству Якобса, заявил, что Германия должна денонсировать Женевскую конвенцию. «Если считается допустимым всего за два часа убить сто тысяч мирных жителей, значит, конвенция потеряла всякий смысл. Мы не в состоянии защититься от беспощадных бомбардировок врага. В нашем распоряжении есть только одно средство: сообщить ему, что налет на Дрезден стоил жизни стам тысячам наших невинных граждан, большинство из которых женщины и дети. Довольно! Если враг проявляет бесчеловечную жестокость, у нас больше нет причины соблюдать Женевскую конвенцию. За каждого мирного жителя, убитого во время бомбардировок немецких городов, мы будем расстреливать такое же число английских или американских военнопленных. Как знать, вдруг это поможет?» Геббельс подчеркивал, что его слова должны остаться в секрете и что их ни в коем случае никому нельзя передавать. На следующий день он обратился со своим предложением к Гитлеру, и тот в целом с ним согласился, но захотел проконсультироваться с экспертами, прежде чем принять окончательное решение.

Четыре дня спустя Геббельс вошел в кабинет для совещаний бледный и взбешенный. «Прежде чем приступить к текущим вопросам, я хотел бы кое-что вам сообщить, – сказал он. – Иностранной прессе уже известно, что Германия рассматривает возможность отказа от Женевской конвенции. Господа! Я говорил об этом вслух один-единственный раз, в тесном кругу тех, кто сейчас сидит на совещании! – Вдруг он сорвался на крик: – Среди нас есть предатель! Уж вы поверьте, я его найду, и тогда сам Господь его не спасет! Я не предам его военно-полевому суду – я задушу его здесь, в этой комнате, своими руками!»

Предатель сидел рядом с Геббельсом. Это был его пресс-секретарь доктор Рудольф Земмлер, который намекнул об истории с конвенцией одному шведскому журналисту. Но Геббельсу не удалось найти виновного. Через два дня он сообщил своим сотрудникам, что никто из министерства пропаганды не мог совершить столь позорный поступок. «Такое невозможно даже представить», – сказал он.

Однако из Лондона последовал строгий окрик. Германию предостерегали от любых нарушений Женевской конвенции, что до смерти напугало Риббентропа, который бросился отговаривать Гитлера. «Ну конечно, Риббентроп категорически против, – рассказывал Геббельс. – Чего еще другого можно было ожидать от этого растяпы?! Но и вермахт ничем не лучше – все проголосовали за соблюдение конвенции и посоветовали фюреру быть сдержаннее». И он тотчас начал диктовать Якобсу меморандум для Гитлера и просил в нем фюрера принять самостоятельное решение перед лицом смертельной опасности. Однако на Гитлера произвело впечатление единодушие тех, кто высказался в пользу соблюдения конвенции.

И все же, несмотря на свою склонность к репрессивным мерам, Геббельс надеялся на политический путь выхода из войны, как он говорил своим сотрудникам: «Пора сесть за стол переговоров». Гитлер соглашался с ним, но считал, что основой для переговоров должно стать какое-либо выигранное сражение. Иначе говоря, Гитлер еще питал иллюзии, тогда как Геббельс отдавал себе отчет в том, что военных успехов больше не будет.

Поэтому он не оставлял своих попыток переубедить Гитлера, он даже связывался с коллегией министерства иностранных дел через голову Риббентропа.

Сотрудники министерства иностранных дел были прекрасно осведомлены о напряженных отношениях между союзниками и лихорадочно искали способы подлить масла в огонь. Геббельс пытался сдержать их. «Мы совершим ошибку, если будем торопить события, – говорил он. – Пусть хрупкие ростки недовольства подрастут и окрепнут без нашей помощи. Они лучше развиваются под солнцем, чем при свете керосиновой лампы. Когда-нибудь, если мы позволим их взаимному недоверию созреть, динамит, скопившийся за это время, внезапно взорвется, и тогда наступит наш час. Конечно, если Германия еще будет существовать, если мы еще будем активно участвовать в мировом процессе и с нами будет нельзя не считаться».