Кровать с золотой ножкой - [59]

Постояв в раздумье, она склонилась над тазом с водой. Но от волнения перед глазами поплыли радужные круги. Отвращение и стыд больше не мучили. Только странная жалость к себе бередила душу. Выходило, что, физически отдавшись Индрикису, она поступилась самым сокровенным, тем, что составляет бесспорную часть любви. Ну что же, часть все-таки лучше, чем ничего… Мокрыми пальцами Элвира смахнула с лица слезы. Она так и не поняла, отчего плачет — от счастья, горя или удивления, вызванного новым поворотом мысли.

Для Индрикиса происшедшее означало совершенно неожиданную победу в увлекательной игре половых влечений. Именно с этой точки зрения Индрикис смотрел на будущее: он проторил тропу и забывать ее не собирался. Если его отношение к Элвире в чем-то переменилось, это в основном выражалось в желании покуражиться, продемонстрировать свои новые права. При первом удобном случае где-нибудь в укромном уголке Индрикис хватал Элвиру, начинал ее тискать, беспардонную грубость сочетая с разнузданной вольностью. Предела его домогательства достигали в моменты, когда они находились под зыбким прикрытием — неподалеку от Леонтины или покупателей, где-то за открытой дверью или складскими стеллажами. Пользуясь полной беззащитностью Элвиры, боявшейся и звук подать, Индрикис иной раз доводил ее до полного изнеможения.

Столкнувшись с ценностями, о которых он не имел ни малейшего понятия, Индрикис без зазрения совести отдался прихотям обладания, тем самым во многом себя обкрадывая. Но было бы несправедливо рисовать Индрикиса лишь черной краской, изображать его садистом, недочеловеком. Чувственность, лишенная чувств, не столь уж редкое явление, особенно среди молодых мужчин. Индрикис не имел желания умышленно мучить Элвиру, еще меньше — унижать. Если бы кому-то пришло в голову его поступки разобрать с этой точки зрения, Индрикис, пожалуй, удивился бы. А в общем все было просто: ублажая себя, он начисто забывал об Элвире. Жизнь Индрикис воспринимал так, как она подавалась в прокручиваемых на экране авантюрных фильмах, которые он по-прежнему смотрел с увлечением и будет смотреть всю жизнь: на переднем плане всегда главный герой, остальные так, для фона, чтобы герою дать возможность погеройствовать. Другие катятся в пропасть, взлетают на воздух, их смывают в пучину громадные волны, и — поделом, судьба их никого не волнует. Лишь главный герой — чудо, святыня и пуп земли.

Элвиру умиляла привычка Индрикиса во всех своих неприятностях искать в ней опору. Разве не служило это своеобразным доказательством его привязанности? «Он без меня не может», — думала Элвира. Чуть ли не каждый день Индрикис у нее одалживал деньги, разумеется без отдачи. Опять же ее помощь требовалась, когда в каких-то утехах Индрикиса страдала выходная сорочка или у пиджака оказывалась вырвана пуговица. Элвира научилась подготавливать Леонтину к неприятным вестям, иной раз просто отвлекала ее внимание, чтобы Индрикис мог незамеченным выскочить из дома.

Бывали дни, недели, когда Индрикис сторонился, избегал ее. Элвира не допекала его упреками, не давала волю обидам. У нее находилось достаточно поводов, чтобы думать об Индрикисе, тревожиться о нем, ощущать свою общность с ним. Хотя бы отсчитывая странички календаря и с трепетом гадая — будет, не будет?.. Но вот урочное число благополучно миновало, страхи оказались напрасными. Ну и слава богу, слава богу!

Сердечные волнения стали для нее такими же насущными, как и нормальный пульс, — почему вдруг Индрикис от нее отдалился? Но кончались дни отверженности, Индрикис опять на нее набрасывался, как изголодавшийся пес, и все начиналось сначала.

В побочных его бегах случались романы и посерьезней. На какое-то время рассудок ему замутила служанка соседнего дома Велта; куцая, невзрачная пигалица на людях обычно появлялась, будто воды в рот набрав, боялась глаза поднять. Поначалу Индрикис не скрывал от Элвиры своих отношений с Велтой: «Знаешь, я вчера подвыпил и завалился к малышке», «Ох, доложу тебе, она та еще штучка, так меня обработала!» Заметив, как стекленели, тускнели огромные глаза Элвиры, Индрикис обиженно морщился. «А ты тоже, как погляжу, ненормальная, шуток не понимаешь!»

С того раза Индрикис о Велте ничего не рассказывал, но все говорило о том, что связь их продолжается. С вечера Индрикис исчезал, появляясь только под утро. В магазине его почти не видели, днем он отсыпался по темным углам. Наконец это заметила даже утратившая бдительность Леонтина. Как-то под утро, когда Элвира открыла магазин, а Индрикис домой еще не вернулся, он зачем-то понадобился Леонтине, и та, не достучавшись к нему, заглянула в комнату сына и, найдя ее пустой, пришла в ярость, достойную своих лучших лет.

— Послушай, Элвира, — воскликнула она, притопнув туфлей на высоком каблуке, — где Индрикис? Что с ним происходит?

— Откуда мне знать?

— Не вздумай пыль пускать в глаза. Ты о нем знаешь все.

— Ничего я не знаю.

— И плохо! Я-то надеялась, ты его сумеешь к дому привязать.

Элвира стояла ни жива ни мертва. Как это понимать? Что Леонтина знала об их отношениях с Индрикисом и признавала их? Или Леонтина взывала к ее родственным чувствам? Хотя между Элвирой и Леонтиной доверие было полное, этой темы они предусмотрительно избегали, и потому двусмысленная фраза Леонтины вывела Элвиру из равновесия. Ей захотелось с воплем отчаяния броситься на шею к Леонтине, излить наболевшее, затаенное, гнетущее. Быть может, Леонтина сумела бы ее понять, подать совет.