Кровать с золотой ножкой - [47]

Индрикис к подобным развлечениям остался равнодушен. У него обнаружилась своя страсть, и не менее современная, — кино. Поскольку в первые послевоенные годы новые фильмы в Зунте привозили не часто, некоторые из них он смотрел по двадцать и даже тридцать раз. Показ не разграничивался на сеансы, зрители входили в зал, когда хотели, и выходили, когда вздумается. Прямо из кассы, миновав дверь с плотными портьерами, введенный билетершей в темный зал Индрикис как бы рождался заново. Исчезали омрачавшие душу школьные неурядицы, в мгновение ока он оказывался в мире, где все было прекрасно, все давалось без труда. На скамейке кинотеатра Индрикис превращался в безукоризненно сложенного, элегантного героя, который все умел, все мог. Легко, будто играючи, по стальной проволоке перебирался он с крыши одного небоскреба на другой, не считая нужным даже снять с головы лоснящийся цилиндр; одним духом переплывал Гудзонов залив; точно выверенным ударом трости сбивал с ног вооруженного до зубов злодея; в роскошных замках наказывал зарвавшихся негодяев, за что награждался любовью сказочно прекрасных женщин.

Условный мир световых картинок до такой степени возбуждал Индрикиса, что, выходя из зала, он лишь частично возвращался к постылой действительности. В темноте пустынной улицы с изысканной учтивостью он раскланивался с фонарным столбом, в приветствии приподнимая воображаемый цилиндр. Вслед за тем он садился в свой личный биплан и отбывал в Палм-Бич поиграть в гольф. Жизнь на экране поглощала его настолько, что иной раз Индрикис не мог попять, где он находится: в классе у доски, в городке золотоискателей Санта-Фе или на складе магазина.

Понемногу Индрикис приступил к реализации своих фантазий. Купив немецкий бриолин, привел свою шевелюру в соответствие с космополитической модой. Сделав небольшой заем в кассе магазина, Индрикис тайно приобрел мышиного цвета котелок фирмы «Борсалино», пока, правда, не решаясь в нем показаться.

Вернувшись с бала, который магараджа Хайдарабада устроил на своей вилле в Каннах, он, стоя перед зеркалом, уже стянул лайковые перчатки и отстегивал галстук-бабочку, когда в дверь легонько постучали.

— Да-да, — произнес он, грациозным жестом вскинув свою изящную белую и в то же время неимоверно крепкую руку.

— Что ты тут делаешь? — изумилась Леонтина, окинув его недоуменным и пытливым взглядом. — На карнавал, что ли, собрался?

— Да, — буркнул Индрикис, поспешно снимая со своих щедро набриолиненных волос модный котелок.

Мать, поглощенная своими мыслями и планами, к счастью, не проявила дальнейшего интереса к причудам Индрикиса.

— Знаешь, я окончательно решила, — продолжала она тем бесстрастным, но и напористым тоном, которым обычно говорила о делах. — Возьмем Элвиру в магазин. Обороты растут, мне частенько приходится отлучаться из дома. Лучше свой человек, чем чужой.

Она долго еще говорила, объясняя, как важно для магазина поддерживать репутацию процветания и почему выгодно принять на работу именно Элвиру.

Уже пожелав спокойной ночи и взявшись за ручку двери, она вернулась и положила перед ним яркую открытку.

— Ах да, чуть не забыла. Мой брат Эдуард прислал. Оказывается, у тебя в Америке есть дядюшка. А мы считали его погибшим.

Оставшись один, Индрикис изучил открытку с дотошностью бывалого детектива. С почтовой марки глядел мужчина в белом парике. «United States Postage 5 sents». Лицевая сторона открытки изображала завод с тремя громадными трубами, перечеркнувшими алое закатное небо клубами черного дыма. Сам текст был довольно туманный. «Я жив-здоров. Буду рад, сестра, если ты или кто-то из наших подтвердит получение открытки, написав по адресу: ST. DENVER BRIDETOWN BOX 204, EDWORD WEIGLL».

Повертев в руках открытку, Индрикис опять оглядел себя в зеркале. Слепя своей прической, на него смотрел Блэнди Блосс. Вот он сунул открытку в карман смокинга, где хранились такие предметы, как лупа, — се можно было использовать для подачи сигналов и получения огня; сплетенное из хвоста тибетского кианга лассо, очень тонкое и практически нервущееся, а также складная пнла-ножовка. Под мелодичный плеск прибоя на пляже Палм-Бича Индрикис дал волю фантазии. «Итак, в Америке у нас родственник. О’кэй! Морщинистый старик мультимиллионер, похожий на Рокфеллера, с бородапкой на массивном носу. За завтраком ест перепелиные яйца, играет в шахматы по телеграфу с мэром Сингапура, а родственникам рассылает красочные открытки с изображением своих заводов. Ну что ж, примем к сведению…»

В том, что Леонтина наконец решилась взять продавщицу, была еще одна причина, о которой она сыну не сказала ни слова. Уже несколько месяцев — с рождественской елки, устроенной для детей бедняков в клубе пожарников, — коммерция не приносила ее душе прежнего удовлетворения. Резкие перепады настроений, чередуясь с насилу смиряемым душевным смятением, увлекали ее мысли в неожиданном направлении. Леонтина изнемогала от желания сблизиться с церковью. И не с лютеранской киркой, что из поколения в поколение деловито и сухо обряжала души Вэягалов, а с овеянным ладаном, расцвеченным византийскими роскошествами культом православия. Все началось с того, что на рождественской елке она увидела недавно назначенного в их приход священника, отца Яниса, с тех пор его сухощавое иконописное лицо глядело на нее из мрака одиноких бессонных ночей. Возможно, свою роль сыграла ностальгия. Все смешалось в голове у Леонтины, и теперь она задавалась вопросом — кто я такая? Проведенные в России годы рвались наружу тоской по бескрайним просторам, чуть ли не физически вызывая в ней удушье. Как будто ее сунули в мешок и завязали веревкой. Невзначай услышанный русский романс закручивал в душе такой водоворот страстей, что казалось: она, выбиваясь из сил, плывет по бурным водам — и нет надежды выбраться на берег.