Кронштадт - пролетарский отпрыск российской революции - [3]

Большевистская партия почерпнула свой духовный арсенал у марксизма - единственной радикальной теории, к которой она могла в то время привязаться. Но марксизм был теоретическим выражением высокоразвитой классовой борьбы, которой Россия тогда не знала и которую в России тогда понять не могли. Так и произошло, что то, что развилось на русской почве под именем «марксизма», имело с марксизмом общее только по названию, а в действительности было, например, куда ближе якобинскому радикализму Огюста Бланки, нежели взглядам Маркса и Энгельса.

Общим с Бланки был у Ленина (и у Плеханова) далекий от диалектического материализма естественно-научный материализм, который был перед великой, классической революцией во Франции главным оружием против дворянства и религии. В России царили те же отношения, что и в добуржуазной Франции.

Марксизм, как его понимал и должен был понимать Ленин, позволял ему глубоко видеть существенные проблемы российской революции. Но тот же марксизм наделил российскую большевистскую партию понятийным аппаратом, который находился в самом резком противоречии как с ее задачами, так и с ее практикой. Это означает, как откровенно признался Преображенский в 1925 г. на московской губернской партконференции, что марксизм в России стал идеологией.

Революционная практика российского рабочего класса - поскольку она была - разумеется, совершенно не совпадала с практикой большевистской партии, выражавшей интересы буржуазной российской революции как целого. Когда российские рабочие поднялись в 1917 г., они, в соответствии со своей классовой природой, далеко вышли за пределы буржуазных преобразований; они пытались сами определять свою судьбу и осуществлять свою волю в качестве производителей с помощью своих Советов.

Партия, которая «всегда права» и должна указывать рабочему классу дорогу, которую он, как утверждают ее вожди, без нее не найдет, побрела за ним. Она была вынуждена признать Советы и существование широкого слоя крестьянства. И то и другое не соответствовало ее доктрине, которая была результатом всех революционных условий. Ни для одной, ни для другой революционной практики в России в длительной перспективе не было материальных предпосылок и социальной базы.

Получилось следующее. Капитализм (едва развившийся) не был свергнут, сохранился наемный труд, о котором Маркс говорил, что он предполагает существование капитала, равно как и, наоборот, капитал предполагает наемный труд. Распоряжение средствами производства попало в руки не российских рабочих, а партии (или государства). Соответственно российский рабочий остался производителем прибавочной стоимости. То, что прибавочная стоимость шла не классу частных капиталистов, а государству либо правящим государством партийным инстанциям, означало, что экономическое развитие России шло в следствии отсутствия класса буржуазии другими путями, нежели на Западе, но ничего не меняло в положении российского рабочего как объекта эксплуатации и наемного раба.

О власти рабочего класса не может быть и речи. Царское государство было разбито, но на ее место не встала власть Советов. Стихийно созданные рабочими России Советы были лишены власти большевистским правительством так скоро, как только это было возможно, в начале лета 1918 г., и обречены на полную незначительность. Экономической основой страны вместо прежнего крепостничества и полуфеодальной зависимости стало экономическое рабство, о котором Троцкий в 1917 г. писал, что оно «несовместимо с политическим господством пролетариата».

Этот тезис был верен. Большевики, без всякого основания выдававшие свое господство за господство рабочего класса, применяли политическое господство якобы для того, чтобы ликвидировать угнетение российских пролетариев. Но вследствие отсутствия действительно рабочей власти политическое господство стало инструментом не освобождения, а угнетения. В России между началом Февральской революции и насильственным подавлением кронштадтского восстания и введением НЭПа существовало положение, подобное тому, которое сложилось после Февральской революции 1848 г. во Франции. Маркс писал о нем: «Во Франции мелкий буржуа делает то что обычно должен делать промышленный буржуа; рабочий делает то, что обычно было бы задачей мелкого буржуа. А задачи рабочего, кто решит их? Ее во Франции не решают, ее во Франции только провозглашают». В России ее провозглашают и дальше. Но с Кронштадтским восстанием революционный процесс - в котором Октябрь был только этапом - заканчивается. Кронштадтское восстание является тем моментом, когда маятник качнулся наиболее далеко влево.

За четыре предшествовавших судьбоносных года вскрылось глубочайшее противоречие между большевистской партией, большевистской правительственной властью, с одной стороны, и российским рабочим классом, с другой. Это становилось тем яснее, чем более ясным становилось противоречие между этим правительством и крестьянами. Здесь мы можем оставить его в стороне. Мы подчеркиваем эту проблему лишь потому, что этим двойным противоречием, к которому следует прибавить еще и противоречие между рабочими и крестьянами (его маскировали под одеждой «смычки», то есть их взаимного «классового союза») объяснялась необходимость партийной диктатуры.