Кронштадт - пролетарский отпрыск российской революции
Истолкование исторического события, которое вошло в историю (или упорно изгоняется из нее) как «кронштадтское восстание 1921 г.», теснейшим образом связано с общественной позицией автора, иными словами, оно обусловлено и определяется его позицией в идущей в обществе классовой борьбе.
Тот, кто рассматривает российскую революцию 1917 г. как социалистическое преобразование, кто считает укрепившееся в годы гражданской войны большевистское господство пролетарской властью, тот, естественно, должен воспринимать то, что произошло тогда на островной крепости в Финском заливе как контрреволюционную попытку свергнуть молодое «рабочее государство». Тот, кто, напротив, видит именно в выступлении кронштадтцев революционный акт, прейдет рано или поздно к совершенно противоположным взглядам на российское развитие и на действительное положение в России.
Все это кажется естественным. Более того. Большевизм - это не только форма экономики и государства, существование которой тогда - не только в Кронштадте, но и в Петрограде, на Украине и во многих частях Южной России - оказалось под угрозой. Это одновременно и организационная форма, вызревшая в российских революционных боях, приспособленная к российским условиям. После октябрьской победы большевиков она навязывалась и навязывается с разных политических сторон рабочим всех стран.
Когда население Кронштадта поднялось против большевиков, оно решительно отвергло не только большевистские притязания на власть, но и поставило под вопрос традиционный большевистский взгляд на партию и партию как таковую. В этом причина того, почему любой спор об организационных проблемах рабочего класса так часто включает в себя дискуссию о Кронштадте и почему любая дискуссия о Кронштадте неизбежно обнажает разногласия о тактике и организационных вопросах пролетарской классовой борьбы. Это значит, что кронштадтское восстание и через полвека не утратило жгучей актуальности. Каким бы колоссальным ни было его историческое значение, его практическое значение для нынешних поколений рабочих, для всех, участвующих в пролетарской борьбе, куда больше.
Одним из тех, кто не понял этого значения, был Лев Троцкий. Когда в 1938 г. он опубликовал статью «Много шума из-за Кронштадта», он вздыхал: «Можно подумать, кронштадтское восстание произошло не 17 лет назад, а только вчера». Как раз тогда, когда он писал эти слова, Лев Троцкий ежедневно, ежечасно пытался всеми силами разоблачать сталинистские фальсификации истории и сталинистские легенды. То, что он при этом ни разу не преступил границ ленинской легенды о революции, мы здесь оставим в стороне.
Кронштадтское восстание разрушило социальный миф - миф о том, что в большевистском государстве власть находится в руках рабочих. Поскольку этот миф был (и все еще остается) неразрывно связан со всей большевистской идеологией, поскольку в Кронштадте было положено скромное начало осуществлению подлинной рабочей демократии, Кронштадт представлял собой смертельную угрозу для находившихся у власти большевиков. Не военная мощь Кронштадта (тем более ослабленная к моменту восстания замерзанием залива), а демифологизирующее воздействие восстания угрожало большевистскому господству, причем сильнее, чем ему угрожали армии интервентов, Деникина, Колчака, Юденича или Врангеля.
Поэтому большевистские вожди, с их точки зрения, точнее, вследствие их общественной позиции (которая, конечно же, обусловливала их точку зрения), были просто вынуждены без промедления подавить кронштадтское восстание. В то время, как восставших, как им и угрожал Троцкий, «расстреливали как куропаток», большевистское руководство в прессе характеризовало Кронштадтское восстание как контрреволюцию. С тех пор этот обман усердно распространяется и упорно поддерживается в равной мере как троцкистами, так и сталинистами.
То обстоятельство, что в некоторых меньшевистских и белогвардейских кругах Кронштадт встретил открытую симпатию, укрепляло троцкистскую и сталинистскую версию. Более убогое обоснование официальной легенды трудно себе представить. Разве не сам Троцкий в своей «Истории русской революции» с полным основанием уничижительно отзывался о политических познаниях и общественном понимании симпатизировавшего Кронштадту реакционера профессора Милюкова? Только потому что Милюков и белогвардейская пресса выразили симпатию Кронштадту, только на этом основании восстание было контрреволюционным? А как тогда, в соответствии с этими представлениями, следует оценивать НЭП, которая была введена в России вскоре после Кронштадта? Ведь ее открыто благословил буржуа Устрялов. Но это же не заставило большевиков назвать НЭП «контрреволюционной». Этот факт также симптоматичен для демагогического создания легенды.
Но отвлечемся от этой легенды. Она, конечно, интересна, уже хотя бы из-за ее социальной функции, но понять ее можно только исходя из действительного хода событий, из действительного процесса общественного развития и социального характера преобразований в России.
Кронштадтское восстание 1921 г. образует драматический пик революции, которая по своему социальному характеру на скорую руку должна быть охарактеризована как буржуазная. Оно было пролетарским отпрыском этой буржуазной революции, точно так же, как при почти сходных обстоятельствах майские события 1937 г. в Каталонии являются пролетарским отпрыском испанской революции (? - прим. ред.) или как в 1796 г. заговор Бабефа представлял собой пролетарскую тенденцию в Великой французской буржуазной революции. То, что все три закончились поражением, имеет одну и ту же причину - каждый раз условия и предпосылки для победы пролетариата отсутствовали.
