Кромвель - [128]

Все, казалось, шло как нельзя лучше. Но это была лишь внешняя, парадная сторона протектората. На самом деле покоем и процветанием не наслаждались ни страна ни душа ее владыки — Кромвеля. Наоборот, внимательный глаз мог заметить, что страна в тупике и привели ее к тупику и поражению самые, казалось, благие желания протектора Оливера.

Армия, на которую он опирался, войны, которые он вел, колониальные захваты и огромный флот требовали денег, все больше денег. Чудовищный финансовый дефицит постоянно увеличивался: летом 1658 года он превышал 500 тысяч фунтов стерлингов. Огромный государственный долг тяготел над правительством — полтора миллиона фунтов. Жалованье солдатам не платилось много месяцев. Терло, почти гениальный по части раскрытия всякого рода заговоров, признавался в своем бессилии. «Мы здесь до такой степени сбились с толку, — жаловался он Генри Кромвелю в апреле, — что я не знаю, что мы будем делать без денег». К июню стало еще хуже, и железный Терло близок к панике: «Я положительно думаю, что только одно провидение может устранить наши затруднения, если богу будет угодно сжалиться над нами».

Торговля переживала плачевные дни: выгодные сношения с Испанией были прерваны войной, налоги и пошлины непомерно выросли. Безработица, обнищание со всех сторон вызывали жалобы и протесты. Сити отказывало протектору в займах.

Кромвель не мог не видеть, что в хозяйственной сфере режим его терпит фиаско. Ничего не оставалось делать, как думать о созыве нового парламента, но на какой основе? Ни «Орудие управления», ни «Смиренная петиция», как показал опыт, не годились. Девять приближенных, избранных Кромвелем для совета по этой части, тщетно ломали голову над конституционными вопросами. Как сохранить порядок и спокойствие в новом парламенте? Как не допустить туда республиканцев и кавалеров? Может быть, пойти на сговор с Ледло и Вэном — их ясные головы пригодятся протектору? А может быть, лучше снова возбудить вопрос о короне, благо главный ее оппонент Ламберт устранен от дел? Они не видели выхода. Беспокойство овладело самыми дальновидными из придворных. Генри Кромвель чувствовал эту безысходную тревогу и летом писал из Ирландии Терло: «Да есть ли у вас вообще какая-нибудь положительная конституция, которой можно было бы присягнуть? Не зависит ли спокойствие страны единственно от жизни его высочества, от его исключительного усердия и способностей и личной заботы об армии, которую он создал и которой командует? Право же, помимо перста божьего (если я что-нибудь понимаю в делах Англии), только жизнь моего отца мешает страшному кровопролитию».

Прозорливость молодого Генри делает ему честь: как показали дальнейшие события, только авторитет Кромвеля спасал страну от смуты, от мятежа, анархии, от реставрации Стюартов, наконец. А жизнь клонилась к закату. 24 апреля протектору исполнилось пятьдесят девять лет. Массивные плечи его ссутулились, лицо стало одутловатым, волосы поредели, поседели. Его одолевали старческие немощи — бессонница, подагра, головокружения, боли в пояснице. Но дух клонился к упадку всего заметнее. Не было больше пламенных, искренних порывов, окрыленной веры в свою великую миссию. Да, он достиг высшей власти в стране, но доставляла ли она ему то удовлетворение, которого он желал? Вряд ли.

Лица самых надежных соратников вереницей проплывали перед ним в мучительной, густой тьме бессонных ночей: Лилберн, Ледло, Генри Вэн, Ламберт… Все они отвернулись от него, предали. Горечь пережитых измен и разочарований породила подозрительность, недоверчивость. Общительный и внимательный к людям прежде, теперь Кромвель стал нелюдимым. Временами он подолгу сидел у себя в комнате, запершись, не велев никого пускать. Только с дочерьми и с Терло он «бывал еще весел и на время забывал свое величие».

Множество покушений на его жизнь и сознание, что от него зависит все — порядок, мир, общественное благополучие, — сделали его крайне осторожным. Говорили, что он не доверял никому, даже личной охране, даже близким родственникам. В каждого иностранца он всматривался как в возможного тайного врага или убийцу, носил под одеждой тонкую кольчугу и никуда не выходил без гвардейцев.

И вот зловещая гостья с острой косой все чаще стала появляться в его доме, как бы предупреждая, как бы. грозя хозяину. В феврале умер от чахотки молодой муж Фрэнсис — Роберт Рич. Всего три месяца прошло с их великолепной разгульной свадьбы — и вот уже оделась юная вдова в черный траурный наряд. Вскоре за ним последовал в иной мир его дед, граф Уорик, отказавшийся занять место среди новых лордов. В июне опочил годовалый внучонок Оливера — младший сын Бетти Клейпол. А сама Бетти тяжко заболела.

Милая, живая, своенравная дочка — самая любимая дочка Бетти, которая в шестнадцать лет вышла замуж по своему выбору за Джона Клейпола, «нечестивого кавалера», и всегда просила отца за кого-нибудь из осужденной роялистской братии, лежала теперь в Гемптон-Корте, мучимая печалью о сыне и сильными болями, с которыми не могли справиться врачи. Когда стало ясно, что недуг ее опасен для жизни, Оливер со всей семьей и двором переехал в Гемптон-Корт. Он сам взялся ухаживать за больной. Душные июльские ночи напролет просиживал у ее изголовья, терзаясь видом ее страданий и своим бессилием. Он забросил государственные дела, лишь изредка выходил к иностранным послам с красными от бессонницы глазами, шаркающей старческой походкой.