Кролик успокоился - [5]

Дженис вновь оказывается рядом с ним. Она запыхалась и чем-то взволнована.

— Гарри, идем скорей! — торопит она его. — Они уже приземлились, на десять минут раньше — наверно, от Ньюарка дул попутный ветер. Я вышла из туалета, спустилась к выходу, думала, ты там, а тебя там и нет! Где ты был?

— Нигде. Стоял тут у окна все время. — Значит, самолет, который он мысленно взорвал, был вовсе не их самолет.

Сердце у него колотится, проклятая одышка опять дает о себе знать, но он размашисто шагает по широким серым коврам вслед за своей мелкорослой женой. Ее плиссированная теннисная юбочка задорно подскакивает на загорелых бедрах, а многослойные белые кроссовки «Найкс» выглядят нелепо громоздкими на тощих ногах — чистая Минни Маус в ее бахилах, — но, честно говоря, Дженис далеко не единственная в этой толпе встречающих, чей наряд может показаться нелепым: убеленные сединами господа благообразной наружности с характерными для банковских служащих аккуратными стрижками и вытянутыми, постными лицами щеголяют в пронзительно ярких желто-зеленых майках с надписями «Коралловый мыс» или «Остров Каптива» и в помидорно-красных велосипедных трусах в обтяжку или штанах-бермудах с рисунком, имитирующим яичницу-глазунью из многих яиц, а их раздавшиеся в талии женушки с перманентом на голове через одну одеты в идиотские тренировочные костюмы-комбинезоны, сильно смахивающие на нижнее белье из мягкой фланельки голубых и розовых тонов — младенческие цвета в сочетании с бесформенными, как у пупсов, фигурами; и все эти костюмы на разные лады рекламируют одно — вечную молодость, так счастливо здесь обретенную: сразу вспоминаешь нынешних спортсменов, будь то лыжники, теннисисты или гольфисты, которые появляются на телеэкранах разукрашенные логотипами разных фирм, точно ходячие рекламные щиты. Торопыга еврейчик с горбатой спиной уже встретил свою дорогую и близкую — высокую женщину с насмешливой улыбкой, Рахиль или Эсфирь, с пышными курчавыми волосами и рельефным бледным профилем, — на одной руке у нее висит ньюаркская куртка-парка, на другой повисла ее низкорослая толстуха мать по имени Грейс, папаша без умолку что-то говорит, сопровождая свою трескотню сердитыми, рублеными жестами, а те вполуха слушают его темпераментный рассказ о маленьком пустячке, из-за которого он так разволновался. Кролику кажется странным, что взрослая дочь, на голову переросшая своих родителей, прибыла одна, без мужа. Высокий негр франтоватого вида в сером костюме-тройке, впрочем, не пижон, держится естественно, деловито, без всякой рисовки, как и положено настоящему американцу БАСПу[8], даром что сам он черный (его багаж представлен дорожной сумкой необъятных размеров, которые так полюбились многоопытным путешественникам, что теперь ими забиты все полки, расположенные вдоль борта самолета над сиденьями), этот негр движется подозрительно близко к ней, прямо дышит ей в затылок. Но на роль родственника он явно не годится, должно быть, просто хочет их обогнать, как та черная цыпочка в красном «камаро» на подъезде к аэропорту. Все наступают друг другу на пятки — так все мы нынче и двигаемся, так и живем.

Гарри и Дженис наконец пробиваются к выходу А5. Пассажиры вываливаются из самолетов порционными сгустками, и в каждом непременно обнаруживается хотя бы один настырный хам с тремя сумками или какая-нибудь старая карга с клюкой, которые лезут вперед по головам всех остальных, как будто у них есть особые права. Поневоле задумаешься, не перегибаем ли мы палку в нашей чрезмерной заботе об увечных.

— Вон, вон они! — наконец произносит Дженис и тут же добавляет негромко, с тревогой в голосе: — У Нельсона измученный вид.

Не столько измученный, думает Кролик, сколько издерганный. Его сын на левой руке держит своего собственного сына, и правый глаз его сильно косит — даже веко, кажется, подрагивает, будто он все время ожидает удара с этой, незащищенной, стороны. Должно быть, Рой уснул в самолете: он, словно к подушке, прижимается головой к отцовской шее, и хотя глаза его раскрыты и смотрят с прозрачной детской серьезностью, пухлый ротик, слюняво поблескивая, оторопело молчит. Как только Нельсон входит в зал ожидания, Гарри делает шаг вперед, чтобы взять у него малыша, но сын не торопится передать ему ребенка, словно опасаясь, что родной дедушка может оказаться похитителем; сам Рой тоже крепко держится за папашу. Досадливо передернув плечами, Гарри уступает, наклоняется и целует Роя в бархатную — нет, нежнее бархата — щечку, все еще горячечно-жаркую от сна, и пожимает маленькую, влажную руку сына. В последние годы Нельсон отпустил усы — какая-то клочковатая бурая поросль, едва выступающая за крылья носа, будто под носом у него клякса. Аккуратный маленький рот под усами, кажется, вообще не умеет улыбаться. Гарри тщетно силится отыскать в этом пугающем его кареглазом лице хоть какую-то черточку сходства со своим собственным, голубоглазым. Нельсон унаследовал от Дженис ее мелкие, нервные черты, ее замутненный то ли нерешительностью, то ли уклончивостью взгляд; выражение растерянности на лице, может, для женщины и ничего, но с мужчиной как-то не вяжется. Еще хуже то, что слишком высокий лоб и жидкие, тонкие волосы Дженис передались Нельсону в виде быстро прогрессирующего облысения. На висках уже явные залысины, а просвечивающий треугольник сохранившихся пока волос между ними скоро превратится в жалкий островок — когда он поворачивается поцеловать мать, у него на затылке мелькает проплешина. В дорогу он надел видавшую виды джинсовую куртку, из-под которой выглядывает новехонькая, пижонская рубашка в розовую полосочку, с белым воротничком и манжетами — вот ведь хлыщ недоделанный, рок-звезда с обручальным кольцом на пальце, гангстер на отдыхе! В одном ухе у него крохотная золотая сережка.