Кризис - [59]

Впрочем, без автомобиля как-то обошлись, выжили в разваленной стране с отпущенными ценами. Книги как-то распихали по углам, выволокли полукресло-полукровать из чулана, проходную комнату сдали иностранцам. Bed&breakfast. Или как по-нашему — полупансион, что ли? Вот именно. Но bed&breakfast звучит красивее. «А чем вы их кормите?» — «Только завтраком, вот еще!» — «Это понятно, но чем?» — «Я жарю им сою. Это мой жест доброй воли. Весь мир перешел на сою». Культурная жизнь иностранцев также была обеспечена — билеты на приставные стулья в питерской филармонии ценою в 25 деноминированных рублей продавались по 50. На разницу покупался хлеб. И соя.

Дочь с Женечкой были уверены, что они не занимаются бизнесом, — всего лишь, как говорят в Одессе, немного шьют, а в большей степени все же делают добрые, богоугодные дела — помогают выжить в суровой российской действительности волею судеб попавшим сюда «мумбам-юмбам». Не совсем безвозмездно, конечно, но почти, почти.

Скромная маржа становилась неплохим средством расширения кругозора: сначала автобусные экскурсии в Европу, затем — путешествие на пароме Silja Line в самую что ни на есть Финляндию. «Мой сын называет Финляндию „Финка“. Фи, какой дурной тон!» Женечка-библиотекарь называл эти поездки «командировками»: «Для интеллигентного человека каждая поездка за рубеж, особенно в Европу, — командировка духа».

Сын от первого брака меж тем не только вырос, но и заматерел, закончил институт и устроился работать в иностранную компанию мерчандайзером. Обрел семью — женился на однокурснице и обрюхатил ее. Родился ребенок мужского пола. Молодая семья переехала на проспект Ветеранов. «В жопу», — говорил мерчандайзер. Работа в центре. Мерчандайзер ходил на работу в черном дешевом костюме и при галстуке. «У меня офисный стиль одежды», — говорил он. Первое время он не мог позволить себе ездить в «Финку», а потом его повысили в должности, сделав старшим мерчандайзером. Он стал покупать журнал с названием из двух букв. Там было много мужской моды. Там мерчандайзер прочел, что носки у джентльмена должны быть цветными, потому что черные носки — это носки водителя джентльмена. И начались цветные носки — просто удержу нет. Без водителя, правда, но это мелочи жизни. Вместо водителей старший мерчандайзер менял сначала любовниц, а потом жен. Одна жена была привезена из московской командировки, но через полгода выяснилось, что она злой человек. И 90-летняя мама назвала ее прилюдно «шалавой», после чего брак был расторгнут. Другая работала в конкурирующей фирме, но не смогла удовлетворить мерчандайзера, как выяснилось, «во всех планах», и тоже была отставлена. Последняя и пока что действующая жена взялась из кино — не в смысле звездной внешности, а в смысле локализации — пятнадцатый ряд, место у прохода. Познакомился, как тинейджер, и женился, как тинейджер, — через неделю. Никто не осуждал его, не было в их семье этого ханжества и, как выражался мерчандайзер, «моралитэ» — добродетельная мать и добродетельная бабушка считали, что дитя еще не натешилось, кроме того, алименты платятся исправно, с детьми мерчандайзер видится, все чин по чину. Цветные носки только собака порвала — предыдущая жена завела щеночка, теперь вся квартира провоняла собачьим дерьмом, потому что он еще маленький, ну надо же, а еще говорят, что собак заводят добрые люди, а кошек злые.

Редко семья собиралась вместе, но все же собиралась, несмотря на то, что — мегаполис, как называл Петербург библиотекарь Женечка. Однажды собралась по неприятному поводу: у 90-летней мамы врачи стали подозревать раковую опухоль. Мама вызвала всех к себе прощаться и подолгу смотрела студенистыми голубыми глазами, почти бесцветными. Молчали, молчали, потом сил недостало молчать — разошлись. Через две недели выяснилось, что раковой опухолью прикидывалась вульгарнейшая язва двенадцатиперстной кишки. В 90-то лет! Даже досадно. «Все хорошо, что хорошо кончается», — сказал тогда мерчандайзер. А потом наступил Новый год. И я съездила в Питер. И зашла к ним первого или второго, точно теперь не помню, января. Меня накормили свежими еще салатами и свининой. Вся семья была в сборе, конечно же. 90-летняя мама говорила что-то, вспоминала молодость, впадала в детство. За окном клубилось белое вихревое облако, бросаясь на хрупкие итальянские фасады. «Давайте же пить чай», — предложил библиотекарь. И 90-летняя мама принялась втыкать вилку электрочайника в розетку. Тычет, но никак не может попасть: старческий тремор, пляска святого Витта, добрый знакомец Паркинсон толкают ее под руку. «Мамма!» — со сжатыми зубами вскипает дочь и, почему-то уверенная, что никто не видит, вырывает у старухи из рук вилку и втыкает с силой в штепсель. А потом, после чая, все фотографируются на фоне грязных тарелок. У меня и сейчас валяется в ящике стола эта фотография: сидит семейство вокруг стола, каждый положил руки на колени, смотрят в камеру, глаза красные (пленка Kodak, плохой фотоаппарат) и на шторах, за спинами — вырезанное из газетной бумаги, прикнопленное слово «ДОБРО». Чтобы всем видно было. Есть на этой фотографии еще один персонаж, без которого рассказ был бы неполным — Виктор Иваныч, муж 90-летней мамы, с которым она разошлась вскоре после рождения дочери, сразу после войны, потом никакой связи не было, а в последний год он объявился почему-то. Его на празднование Нового года пригласили, но уже после праздника мерчандайзер доступно ему объяснил, чтоб он «в наш дом не совался больше», потому что это «несовместимо с моральными принципами». Через год он умер, кажется.