Кризи - [35]

И вот я бегу, бегу, бегу. Я скатываюсь по лестнице, спотыкаюсь, падаю, шарахаюсь о стены. Внизу, перед входом, в пустом свете больших фонарей, распластавшись, лежит Кризи, лежит в белом банном халате, поджав одну ногу под себя. Я бросаюсь к ней. Если не считать струйки крови, такой тоненькой, из уголка рта, на лице ее нет никаких повреждений. Потом на нас падает резкий свет. Кто-то зажег освещение у входа. И слышу, как кричит консьержка. Я оборачиваюсь и кричу: «Звоните! Звоните же!» Кто-то опускается рядом на колени. Это Снежина. Она берет лицо Кризи в свои руки, берет его точно так же, как в тот день. Она наклоняется, прислушивается, и ее рука медленно скользит по векам Кризи. Она говорит что-то, но я не понимаю. Останавливается машина. Нас окружают полицейские. Снежина встает и сразу же, даже не дожидаясь вопросов, начинает быстро, пылко что-то говорить, с криками, с восклицаниями, но я не могу понять ни единого слова. Да я и не хочу понимать.

Через секунду полицейские кинутся ко мне. Это мне безразлично. Это все происходит где-то очень далеко. Существует Кризи, существует моя жизнь, существует это разбитое тело, этот потухший взгляд, который я уже больше никогда не увижу. Один из полицейских наклоняется надо мной, поднимает меня. Другой, должно быть, главный, продолжает слушать Снежину. Он на секунду оборачивается ко мне и очень быстро, как бы в скобках, говорит мне: «Я обычно провожу отпуск в Испании, в Коста-Браве». Эта фраза звучит настолько странно, что мне требуется несколько секунд, чтобы уловить ее смысл: он понимает по — испански, он в основном понимает то, что говорит Снежина, и, если судить по его тону, в ее речи еще не прозвучало никаких обвинений в мой адрес. А после одной какой-то фразы Снежины в его беглом взгляде, направленном на меня, даже промелькнуло что-то вроде уважения. Что она ему сказала? Она все еще говорит, все так же быстро жестикулируя, ударяя себя в грудь, поднося руки к щекам. Она говорит о Кризи, она говорит обо мне, но на меня не глядит. Ее речь становится все более и более страстной. Переходит в рыдания, в вой. Один из полицейских теперь стоит на коленях рядом с Кризи. Он поднимает голову. «Ладно, — говорит главный. — Где тут телефон?»

XIX

Газеты сообщили о смерти Кризи. Сообщили о самоубийстве Кризи. С броскими заголовками, с большими фотографиями и статьями, полными прописных истин: слава недолговечна, слава не приносит счастья. Нигде мое имя не фигурирует. Я был в Палате. Мне показалось, что министр внутренних дел задержал на мне несколько дольше обычного свой взгляд, но я в этом даже не слишком уверен. Вернувшись домой, я застал там Бетти. Около нее я увидел человека из транспортного агентства, который, следуя ее указаниям, упаковывал ее вещи и вещи детей. Квартиру она оставляет мне. По крайней мере, до развода она будет жить в Морлане. О Кризи речь не заходила. Я увидел перед собой чужого человека, даже больше — незнакомого, внезапно ставшего незнакомым, внезапно оказавшегося на расстоянии тысячи лье от меня; казалось, нас не связывало ничто и никогда, может быть, мы даже никогда и не встречались, и, похоже, лишь по чистой случайности или по ошибке ее платья и шубы оказались в моих стенных шкафах. Мне пришлось еще раз съездить в комиссариат. В своих показаниях Снежина умолчала о Сэмми Минелли. Она не желала, чтобы Минелли присутствовал в жизни Кризи. А раз так, то все просто. «Господин приехал. Он сказал мадемуазель, что должен ее оставить. Мадемуазель прошла на террасу и закричала: «Если ты оставишь меня, я выброшусь». Господин был у двери. Он сказал: «Ты не сделаешь этого». Мне он сказал: «Снежина, я оставляю ее на вас». И ушел. Я побежала к мадемуазель. Я оказалась там слишком поздно». Комиссар провожает меня до машины. Он говорит: «Что поделаешь, все эти драмы с разрывами. Нам следовало бы быть более разумными». И добавил: «Вот только быть разумными — что это была бы за жизнь?» Я еду навестить Снежину. У нее такой вид, как будто она не понимает, что я пытаюсь ей сказать. Она говорит: «Мадемуазель такая милая». Потом она садится и начинает тихонько плакать, и слезы тонкими струйками стекают по ее лицу.

Потом она говорит что-то еще, но я по-прежнему не понимаю. Наконец, я догадываюсь, что с нее хватит, ей слишком горько, что она хочет вернуться домой, в Испанию, что у нее нет денег. Тут у меня появилась низкая мысль. Я говорю: «Вы ждать. Я возвращаться». Все с помощью жестов. Я еду в свой банк. Снимаю довольно большую сумму. При виде этих денег лицо Снежины вытянулось от удивления. Она говорит: «Нет, не верно», но без негодования, а просто как человек, заметивший ошибку в расчетах. Она берет шестьсот франков, что соответствует сумме ее жалованья, и потом робко, как бы будучи не слишком уверенной в правильности того, что она делает, как бы опасаясь взять слишком много, но с некоторой… некоторой игривостью, она берет еще триста франков и складывает руки так, как обычно делают дети, играя в паровоз, чтобы показать мне, что это — цена ее путешествия. Мы сидим в гостиной, между нами на откинутом столике лежат деньги, а кругом пустота: этот большой пустой и холодный куб, огромный витраж, плакаты, телевизор. Неужели это я сижу здесь? Моя Кризи, моя малышка, моя райская птичка, неужели это я тебя убил? И кого же я убил? Неон, пластик, алюминий, были ли мы когда-нибудь живыми? Вокруг меня больше нет ничего, кроме этой изморози и белого неба Багамских островов, расцвеченного флажками. Два робота шагают навстречу друг другу, два робота, изуродованные вспышками фотоаппаратов. А ведь был день, когда мы слушали пластинки. Был день, когда ты крикнула, когда ты попросила ребенка. Все остальное уже сгладилось. И остыло. Мне холодно, моя Кризи. Во мне есть что-то ужасное. Я сажусь в свою машину. В моторе какой-то шум. Я отвожу машину на станцию техобслуживания. Выхожу со станции. Она круглая, эта площадь. Хотя нет, не круглая. Почему же я говорю, что круглая?