Криворожское знамя - [150]

Дальше они шли молча, погруженные в свои мысли, и расстались, не подав друг другу руки.

Подойдя к дому, Брозовский встретил жену, несшую за плечами корзину с кормом для кроликов, и помог ей снять груз.

По односложным ответам мужа Минна заметила, что он в плохом настроении. «Какая муха его укусила?» — подумала она.

Когда Брозовский поведал ей о своем разговоре с Цонкелем, она сказала:

— Просто не верится. Это что же, американцы нас будут спасать? Не своими ли «ковровыми» бомбежками? Нет, пожалуй, с ним надо быть осторожным; неужели он так ничего и не понял?

— Кое-что понял. Но он колеблется, как и прежде. У него одновременно надежда и страх, сомнения и слепота, понимание трагедии и боязнь ответственности. Но как можно опасаться возмездия, когда нацисты только еще готовятся окончательно рассчитаться с нами? Мы должны быть очень бдительными и сейчас и потом. А вправлять мозги Цонкелю — дело тяжелое.

Брозовский вытер пот со лба. «Да, сейчас очень, очень нелегко, — подумал он. — Но и потом будет не легче».

— На кого же можно положиться? Вроде бы кое-что он понял. Работает с нами, делает все, не трус… Может, фантазирует?

— Очевидно, хочет начать с того, чем кончил в тридцать третьем.

— Неужели он способен на такое безумие?

— И да и нет… Но это не меняет дела, мы пойдем своей дорогой. Люди нас поймут. Мы должны завоевать их доверие.

Минна подбросила кроликам зелени.

— Это зависит от каждого из нас. Надо работать еще больше.

Брозовский молча кивнул.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Молодая проводница проверяла билеты в полупустом вагоне. Поезд шел очень медленно, казалось, он еле тащится от станции к станции. В Клостермансфельде объявили предупредительную воздушную тревогу. Неспокойно было ездить осенью сорок четвертого. Ловко передвигаясь по наружной ступеньке вдоль вагона, из купе в купе, проводница с тревогой поглядывала в небо. Она все время торопилась обратно, в то купе, где пассажир со шрамами на голове так интересно рассказывал. Только… неужели он не замечает, что за ним шпионят?

Она лихорадочно соображала: как бы дать ему знать? Этого толстяка она запомнила: в который раз он заводит разговор об одном и том же — наступление, контрнаступление, высадка американцев в Северной Франции, парашютные десанты, прорыв русских на Висле. С этого начиналось всякий раз. А кончалось обычно тем, что до Гетштедта толстяк успевал наметить себе жертву среди пассажиров. К концу июля число арестованных возросло до трех человек за каждую поездку. А однажды арестовали четверых; к счастью, им удалось скрыться в темноте. Но перед этим на вокзале завязалась драка, в которой провокатору крепко досталось. Генеральский заговор двадцатого июля дал возможность толстяку собрать обильный урожай. К концу осени число арестов несколько снизилось. Сегодня он опять расставил сеть, и жертва сама лезла в ловушку.

Проводница рывком открыла дверь и вошла в купе. Лицо ее, слегка загорелое и румяное, выражало решительность. Но, приблизившись к толстяку, она вдруг оробела.

Толстяк сидел у окна, слегка наклонившись вперед, и громко разговаривал. И хотя ветерок, ворвавшийся в купе, растрепал редкие волосы на его макушке, толстяк сделал вид, что не заметил вернувшейся проводницы. Она же, точно зная, что от его внимания ничто не укрылось, села таким образом, чтобы из-за спины толстяка видеть сидевшего напротив Брозовского.

— Вы так думаете, а?.. — громко кричал он, стараясь заглушить стук колес.

— Да, я так считаю. Война — несчастье. Да, да. Надо бы подумать о том, как нам выпутаться из этой истории. — Брозовский нахмурился.

Толстяк расплылся в улыбке.

— Вы действительно так думаете? — подчеркнуто переспросил он.

Проводнице показалось, что он набрасывает на шею собеседнику тонкую петлю.

В другом конце скамьи сидел рабочий. Глаза его были закрыты, но проводница видела, что он внимательно слушает, а веки опустил для маскировки. Женщина, читавшая иллюстрированный журнал, сидела с напускным безразличием, однако ее плотно сжатые губы и бледный лоб свидетельствовали о том, что она с тревогой следит за разговором.

— Я думаю, пяти лет войны с нас вполне хватит, — горячо сказал Брозовский.

— А как вы можете выпутаться из нее? Война есть война. Она продолжается независимо от нашего желания. Здесь уж ничего не поделаешь.

— Если каждый будет так рассуждать, то — конечно.

— А как рассуждаете вы? — в упор выпалил толстяк.

Брозовский не сразу нашелся.

— Я думаю так, как должен думать каждый разумный человек, — уклончиво ответил он.

— Это — пустые слова.

— Людям надоело! — взорвался Брозовский. — Бесконечные бомбежки, воздушные тревоги…

Он спохватился, поняв, что толстяк провоцирует его. «Зачем я ввязался в этот никчемный разговор о холодной осени и погибшем от дождей урожае? — думал он. — Минна сказала, что мы должны работать еще больше. Да, но только не таким дурацким способом», — укорял он себя.

Листовки он распространял без единой осечки. У него выработалась такая ловкость, что он доставлял листовку к месту назначения почти с сомнамбулической точностью и уверенностью. Товарищ в Клостермансфельде тоже был молодцом. Аккуратно и без проволочек он передавал дальше все, что получал.