Криницы - [5]

— Всего пятьдесят? У нас никто по столечку не пьет. Только учитель один, когда приезжает в район, по двадцать пять граммов заказывает, и то не сразу выпивает.

И она фыркнула.

Должно быть, только тем и прославился человек на весь район, что выпивает по двадцать пять граммов. Нельзя сказать, что дурная слава, но все-таки неприятно слышать о таком явном позерстве, хотя ещё неприятнее и обиднее было слышать — ему рассказывали в районе — о систематических пьянках бывшего директора криницкой школы. «Весь коллектив и все родители возмущались».

«Да… много спрашивается с наставника, тем более с директора, который должен воспитывать и учеников и учителей. Ну что ж, это и хорошо. Для того я и ехал, чтоб лучше узнать жизнь, людей… И самому у них поучиться…»

Лемяшевич закурил, огляделся. Вокруг расстилалось поле, ещё довольно пёстрое: за золотистой спелой рожью зеленел картофель, с другой стороны синел люпин. По обе стороны узкой полевой дороги, по которой ему надо было идти, лежала стерня; рожь убирали комбайном, на поле остались кучи соломы и виднелись следы шин. Должно быть, дождь остановил уборку: вдали у березняка, где кончалась стерня и снова начиналось желто-белое море ржи, неподвижно стоял комбайн.

Лемяшевич поднял чемодан, портфель и бодрым шагом двинулся по направлению к Криницам.

Возле березняка навстречу ему вышел высокий человек в светлой шляпе и белом пиджачке. Человек появился из-за березок как-то вдруг, неожиданно, будто сидел там в засаде, и сразу же, на расстоянии добрых десяти шагов, поздоровался: поднял шляпу.

— Могу вас удивить. Я догадываюсь, кто вы. Что? Не верите? А?

— Почему? Верю. — Лемяшевич остановился, поставил чемодан на землю, поджидая, пока незнакомец подойдет.

— Вы наш новый директор. — Человек протянул руку и представился: —Заведующий учебной частью Орешкин Виктор Павлович.

— Очень приятно. Лемяшевич.

Они крепко пожали друг другу руки, как добрые друзья или старые знакомые, и пошли рядом. Орешкин был выше ростом и шагал солидно, не спеша, и стремительному, подвижному Лемяшевичу пришлось замедлить шаг, а когда нарушился ритм, он сразу почувствовал вес своего багажа.

Орешкин поспешил объяснить свое появление здесь, так далеко от деревни:

— Гуляю… У нас тут час назад гроза прошла. Чувствуете озон?.. Легко дышать. А? И знаете, молнией чуть не убило механика МТС…

Лемяшевич с любопытством следил за каждым движением нового знакомого, жадно ловил каждое его слово. Об этом человеке Журавские ничего ему не говорили, должно быть, не знали его, а заведующий районо охарактеризовал коротко: «Завуч у вас опытный».

Орешкин то и дело поправлял воротничок своей вышитой рубашки, вылезавшей из-под пиджака, и почему-то поглаживал ладонью левый нагрудный карман. Со стороны казалось, что человек нежно гладит свое сердце, как бы ласкает его: «Какое ты у меня хорошее!»

Вышли из березняка, и взору открылась большая деревня. В центре, на пригорке, стояло одноэтажное деревянное здание под железной крышей, блестевшей на солнце после дождя.

— Школа, — кивнул Орешкин.

Улицы деревни расходились от школы в три стороны, самая длинная из них тянулась с запада на восток. Эту улицу недалеко от школы, в лощине, перерезал ольшаник, там протекал ручей. Хаты деревни скрывались в зелени садов.

На западе виднелся старый, поределый парк, суховерхие осокори которого Лемяшевич видел ещё с шоссе: на них показывал шофёр, как на ориентир.

Сразу за деревней стеной стоял лиственный лес, и даже отсюда, на расстоянии добрых трех километров, можно было разглядеть высокие, с густыми кронами дубы.

— Место красивое, — заметил Лемяшевич, останавливаясь, чтобы взять чемодан в другую руку, так как был он все-таки довольно тяжелый.

— Место? Да… Там, у леса, речка… хорошая речка… Прозрачная, рыбка водится. Можно выкупаться, можно с удочкой посидеть. А через самую деревню ручьи протекают. Везде воды хоть отбавляй. А? Ручей, что возле школы, Криницей называют, а возле МТС, — Орешкин показал рукой на парк, — там Светлая Криница, как видно, святой когда-то была. Отсюда и название деревни — Криницы. Что? Конечно, это уже не та деревня, в которой работал Лобанович.[1] Однако всё равно ещё глушь… Глушь… А?.. Единственное удовлетворение — в работе.

Лемяшевича раздражала нелепая привычка завуча переспрашивать: «А? Что?» Он перевел разговор на школу — спросил о ремонте, об учительском коллективе. Орешкин оживился, стал ещё многословнее и даже меньше «акал».

— Школа? Не стану хвастаться, Михаил Кириллович… Лемяшевич удивился тому, что завуч знает его имя-отчество.

— Увидите собственными глазами. Но скажу: все лето у меня была одна только забота — ремонт. В отпуск не пошёл, путевку на курорт предлагали — а подлечиться надо бы! — отказался. А?

«Это называется «не стану хвастаться», — подумал Лемяшевич, пряча улыбку.

— Коллектив? Ничего. Обыкновенный. Как завуч, пожаловаться не могу. Есть молодёжь, неопытные… Есть опытные… Был человек даже чересчур опытный.

Навстречу им приближалась «Победа», и они сошли с дороги в разные стороны; на какой-то миг машина разделила их и прервала беседу. Лемяшевич увидел в машине за рулем секретаря райкома, с которым познакомился сегодня утром.