Криницы - [7]

Лемяшевич слушал, и на душе у него становилось светлей оттого, что существует неведомая ему Наталья Петровна, а ещё оттого, что и Орешкин способен тепло говорить о человеке и восхищаться его душевной красотой.

— Да-а, дорогой Михаил Кириллович, завидный авторитет у нашего врача. Ну что ж, это понятно… Она одна, а нас в сельсовете сорок человек. Дайте я понесу ваш чемодан, а то вам, верно, тяжело.

Они входили в деревню.

Комнаты были пусты и неуютны. Только в одной стоял простой крашеный стол, изделие не слишком умелого мастера, и два стула: один новый, такой же грубый, как стол, а другой венский, старомодный, замысловатой конструкции. Старый стул был крепкий и легкий, новый — тяжёлый и скрипучий. Но Лемяшевичу не хотелось садиться ни на один из них. Растворив настежь двери, он шагал из комнаты в комнату, изредка задерживаясь у окна, выходившего на пришкольный огород и сад. Настроение его, приподнятое и веселое в дороге, постепенно падало. И началось это с осмотра школы. Отремонтирована она была совсем не так хорошо, как хвастал Орешкин. А на взгляд Лемяшевича — просто плохо: парты не покрашены, классы побелены так, что на потолке и стенах остались диковинные узоры, печи сложены неумело и некрасиво. Он сказал об этом Орешкину. Тот прикинулся удивленным и обиженным:

— У вас, дорогой Михаил Кириллович, столичный вкус, столичные масштабы… А попробуйте поговорить с нашим райфо… Я приглашал их, смотрели. Что? Конечно, можно лучше… Но, как говорится, по Сеньке и шапка… Все упирается, — и Орешкин потер пальцами, — в деньги… а их нет… Экономия!

Потом он оставил Лемяшевича одного в этих двух пустых комнатах директорской квартиры, пообещав на прощание сказать сторожихе, чтобы она принесла из учительской диван. Этим, по сути, ограничилась его забота о новом директоре. Правда, он пригласил его зайти вечером «на чашку чая» и в связи с этим долго хвалил свою квартиру, хозяйку и особенно её дочку: «Красавица, талант!» Но не спросил завтракал ли директор и где думает пообедать.

«Испытывает, черт, насколько я поворотлив и приспособлен к жизни, недаром он помянул столичный вкус», — размышлял Лемяшевич, когда Орешкин ушел. Он был не из тех, что обижаются, если им не оказывают соответствующего внимания. Наоборот, ему понравилась эта черта в Орешкине, она разбивала первое впечатление о нем как о подхалиме.

Однако настроение все продолжало портиться. Одолевали разные мелкие заботы, например: а где всё-таки на самом деле пообедать? Идти сразу к Костянкам с письмом Дарьи Степановны как-то неловко; не успел оглядеться — и уже суётся со знакомством. Какой-то миг ему хотелось бросить эти пустые комнаты, пойти поискать председателя сельсовета и попросить, чтоб он помог ему устроиться на частной квартире «со столом». Однако жаль было комнат: их можно сделать уютными, а он никогда не имел ещё собственной квартиры, на частных ему надоело жить и в Минске. Наконец, бросить — значит надо кому-нибудь передать. А кому? Кто больше всех нуждается? Можно с самого начала наделать глупостей. «Да, дорогой Михаил Кириллович, как говорит Орешкин, нелегкий путь ты себе выбрал. На черта мне нужно было это директорство? Пошел бы просто преподавателем — никаких хлопот и недоразумений».

Устав ходить, он наконец сел на венский стул и, облокотившись на стол, задумался.

3

Михась Лемяшевич сдавал экзамены за третий курс педучилища, когда началась война. Сдав последний экзамен, уже под грохот бомб, он, как и многие юноши его возраста, кинулся домой, в совхоз на Любанщине, где работали его родители. В день его возвращения там прошли вражеские танки. Но когда через некоторое время; появились оккупационные власти, в совхозе уже не оставалось ни одного мужчины, а в соседнем лесу разворачивал свою деятельность довольно сильный партизанский отряд.

Три года Лемяшевич партизанил. После соединения партизан с частями Советской Армии солдатом-пехотинцем пошел освобождать Европу.

Уже в те дни великого похода, когда мир стал близкой реальностью, в нем пробудилось страстное желание продолжать прерванную войной учёбу. И потому, как только после войны часть, в которой он служил, вернулась на родину, сержант Лемяшевич поступил в десятый класс вечерней школы. Не хотелось терять напрасно ни одного дня, ни одной минуты. Демобилизованный из армии, он сразу же поехал в Минский пединститут.

В истории учебных заведений особое место займет этот период — первые послевоенные годы, когда в университеты и институты пришли усатые детины, в шрамах, на костылях, с пустыми рукавами, и многие с партийными билетами в карманах. Несомненно, разные были среди них люди, значительно более разные, чем те, кто приходит прямо со школьной скамьи. Эти всегда похожи друг на друга — у них и взгляды на жизнь почти одинаковые. А у бывших фронтовиков и партизан — у каждого своя судьба, свой путь, свои радости и горести; они за четыре года войны пережили больше, чем иные за всю жизнь. Но была у этих студентов одна общая черта: на учёбу они смотрели как на великое, кровью завоеванное право свое, как на самое большое счастье мирной жизни — и потому ценили это право чрезвычайно высоко. Людей этих не пугали никакие трудности учёбы, потому что они изведали трудности во сто крат большие: четыре года изо дня в день смотрели они смерти в глаза, голодали в блокаде, мёрзли в блиндажах. Так что им холод в аудиториях, когда это мирные аудитории с кафедрами и столами! Не пугал их и скудный студенческий паёк — дай только всласть посидеть над книгами! Старые, поседевшие на своих кафедрах профессора удивлялись: пожалуй, никогда за все время их деятельности не было студентов, которые бы с таким упорством, настойчивостью и добросовестностью овладевали наукой.