Криницы - [48]

Бородка делал вид, что весь поглощён ухой, но от его зоркого ока ничто не могло укрыться. Он заметил, как покраснел и смутился от этого небрежного пожатия Алёша, и отомстил за него: как бы между прочим, после довольно длинной паузы, во время которой Малашенко уже успел присесть рядом с Лемяшевичем, добавил:

— Тот самый Алёша Костянок, который побил непревзойденного столько лет Старосельца. Вот какие у нас герои, Петр Андреевич!

Секретарь обкома круто повернулся к Алеше, недоверчиво спросил:

— Комбайнер Костянок? — И, увидев застенчивую, виноватую улыбку юноши, снова протянул руку, и на этот раз рукопожатие его было долгим и крепким. — Вот ты какой! Молодчина! Рад. Рад познакомиться. Значит, с комбайна на рыбу?

Алёша совсем растерялся от такого внимания к его особе.

— А послезавтра — за парту. Ведь он ученик десятого класса, — сказал Лемяшевич.

— Знаю, знаю. Ей-богу, молодец! Приятно смотреть на такую молодежь!

— Он во всем удачлив, — сказал Бородка, прилаживая над огнем котелок. — Сегодня с первого раза пятикилограммовую щуку вытащил, не то что мы с тобой. Знаешь анекдот про спиннингиста? Ходил, ходил такой рыболов, как ты, целый день с утра до вечера, намахался удочкой — руки поднять не может, мозоли натер на руках и ногах. И хоть бы для смеха лягушка поймалась. Ничего. Разозлился, повернул назад. Но решил по дороге закинуть еще разок. И что ж вы думаете?.. — Бородка обвел всех взглядом.

— Щука? — нетерпеливо спросил Коля.

Мальчики слушали рассказ, разинув рты, как интересную сказку.

— Да не просто щука, а с доброго поросенка — килограммов на восемь. Еле вытащил… Посмотрел, отцепил и… бух назад в речку.

— Эх! — даже подскочили мальчики. — Зачем?

— Все равно, подумал, не поверят. Скажут — купил. Анекдот особенно понравился младшему поколению.

Даже Алёша забыл свою солидность и хохотал вместе с мальчиками. Хорошо ему было здесь среди взрослых, серьёзных и в то же время простых и доступных людей, под старым дубом, листья которого шелестели от дыма и горячего воздуха. Вкусно пахло ухой, жареным салом и рыбой. Его смешило, как деловито и ловко орудовал котелком и сковородкой секретарь райкома, как нюхал еду, пробовал, словно женщина.

Секретарь обкома и Лемяшевич вели серьёзную беседу о школе, о воспитании, о научной работе. Оказалось, что Малашенко тоже педагог, работал директором педучилища, тоже собирался когда-то писать научную работу и… не написал.

Алексею никуда не хотелось уходить отсюда, но мальчики потащили его «поспиннинговать», поучить их. «Ты же удачник!» Шофёр пошёл за хворостом. У костра остались секретари и Лемяшевич. Воспользовавшись удобным моментом, Бородка, опять как бы между прочим, заговорил шутливым тоном:

— Лемяшевичу пальца в рот не клади. Беспокойный человек. Без году неделя в районе — и уже успел поссориться с первым секретарем. Представляешь, восстал против того, что я иногда заглядываю к Марине. «Моя преподавательница, кричит, и я никому не позволю наведываться к ней!» Каков гусь?!

— А ты все ещё наведываешься? Ой, гляди, Артем, — укоризненно покачал головой Малашенко, — не пришлось бы нам заниматься тобой на бюро.

Видимо, Бородка рассчитывал на другой эффект. Пошутят, как водится среди мужчин, и делу конец. Таким образом он даст понять Лемяшевичу, что для него, Бородки, все это мелочь, о которой он не боится говорить даже при секретаре обкома. Но тут явно получилась осечка, и Артем Захарович сразу забыл о кулинарии, повернулся к Лемяшевичу — раскрасневшийся, колючий, с недобрым огоньком в глазах.

— Марина мой старый друг, чудесный товарищ, партизанка. А все остальное — бабские сплетни, болтовня. Кто может лишить меня права заехать к другу?

— Посреди ночи? — с недоброй иронией спросил Лемяшевич.

Бородка зло взглянул на него, но сказал спокойно, доверительно:

— Хорошо. Будем откровенны. Я люблю эту женщину. Кто запретит мне любить?

Малашенко погрозил ему пальцем:

— Артём! Не увлекайся!

— А ваша семья, дети? — спросил Лемяшевич.

— Вы — молодой идеалист, Лемяшевич. Когда вы женитесь и поживёте с моё…

— Ну, знаешь, года не служат оправданием распущенности, — потеряв терпение, зло остановил его Малашенко. — Я вижу, не миновать тебе бюро.

— Что вы мне все «бюро», «бюро»! — в свою очередь рассердился Бородка и даже побледнел. — Я хочу поговорить как мужчина с мужчиной. Имею я право любить?

Лемяшевичу неприятен был этот разговор, ему хотелось скорей его окончить, но он не мог уже остановиться: когда доходило дело до спора, он не способен был промолчать, остаться в стороне, а тем более сейчас, когда все это так близко его касалось.

— А кто ж не имеет права любить! — горячо сказал он. — Любите, пожалуйста. Но давайте поговорим не как мужчины, а как педагоги. Я молодой педагог, вы — постарше…

— Я? — переопросил Бородка.

— Вы… Почему вы не хотите считать себя педагогом? Вам партия доверила воспитание…

— Полсотни тысяч людей, — подсказал Малашенко, переворачивая вместо Бородки рыбу, которая уже начала подгорать.

— Да… и вы старший среди нас… Вы руководитель, представляете партию, стоите на страже ее высоких моральных принципов. На вас смотрят, вам подражают, особенно молодежь… Вы заметьте, какими глазами смотрит на вас этот юноша, Костянок… Возможно, вы его идеал… И вот я думаю… Видимо, он не понимает… Не знать он не может… Видимо, не придает значения… Или, может быть, и эти ваши деяния ему кажутся геройством, положительной чертой сильного человека. Представьте, что так оно и есть. Нет, вы представьте! — настойчиво потребовал Лемяшевич, встав против Бородки. — Я не говорю обо всем остальном: о ваших собственных детях, о вашей семье… Они как? Что скажет ваш Коля?