Рая была празднично одета — в пестром шелковом платье, в туфельках на высоких каблуках, в руках держала букетик васильков. Она сделала несколько шагов ему навстречу и тихо поздоровалась.
Алёша заметил, как часто вздымается под платьем её грудь, как раскраснелись щеки, будто она бежала. Он сдержанно ответил на её приветствие. Она пошла рядом с ним. Предложила:
— Дай мне твой чемоданчик.
— Не надо. Я сам. Не тяжело. Она не решилась настаивать.
Тропка была узкая, и они шли, то и дело касаясь друг друга плечами. Высокие, густые, но ещё мягкие — неколючие—колосья ржи касались лица, щекотали подбородок, уши. Ночью прошел дождь, и земля, влажная и рыхлая, казалось, дышала полной грудью. День был прохладный и ветреный. Ветер дул им в лицо плотно прижимал платье к девичьему стану, относил назад волосы, от этого Рая казалась удивительной — она как бы летела, стремилась вперед. Алёша тайком любовался ею. Она приметила это, и ей стало спокойно и хорошо. Они долго молчали. Потом она спросила чуть кокетливо:
— Ты все ещё сердишься на меня?
Алёша не знал, что ответить, и пробормотал что-то невнятное.
— Три дня пробыл и не захотел даже повидать.
— Я думал — ты не хочешь. Ты ж меня раньше ненавидела. — В душе его шевельнулась старая обида.
— Я ведь тебе написала.
— Думала одним письмом все загладить?..
Алёша увидел, как дрогнули её губы и заморгали ресницы. Но он не хотел её жалеть и подогревал свою обиду: «Мне было в тысячу раз тяжелей, я все терпел. Узнай же и ты теперь…»
Она достала платочек и провела им по лицу. Пряча платок, покачнулась и задела плечом Алешу.
— Ты прости меня, Алёша. Я была глупая, ничего не понимала… Не умела разбираться в людях.
— А теперь научилась? — Он хотел быть суровым и непримиримым, но сердце его смягчилось от её искреннего признания.
— Я не знаю, научилась или нет, но знаю, что я… я… теперь не такая… И я поняла тебя…
При всей её смелости — она, ни на что не глядя, отважилась с ним встретиться среди бела дня и проводить его — у нее не хватило решимости сказать больше. Но и этого было довольно. Алёша даже остановился и часто задышал от волнения. Чтоб не выдать себя и скрыть растерянность, он заговорил:
— Погляди, какие хлеба! Такие и убирать приятно. Тогда Рая робко попросила:
— Алёша, а ты возвращайся в нашу МТС. Он подумал и ответил серьёзно:
— Нет, Рая, нельзя так скакать с места на место. Я там заместитель бригадира. Ко мне хорошо относятся. Бригада у нас комсомольская. Хорошие все хлопцы. А во время уборки я буду работать на комбайне, за мной уже и комбайн закреплен. Новый… Все надеются, что я опять, как в прошлом году, буду передовиком… Там долго не знали, что я — тот самый Костянок, о котором писали в газете. А потом как-то проведали. И вот однажды вечером приходят ко мне в общежитие и директор и секретарь по зоне… Знаешь, даже неловко было. Теперь они такие характеристики дали мне на заочное отделение сельскохозяйственного института! Видишь, мне легче, чем вам… Я работаю по специальности… Нам преимущество на заочном…
— Счастливый ты, Алёша, — сказала Рая.
Возможно, она думала только о том, что ему будет легче, чем ей и товарищам, поступить учиться. Но Алёша понял это иначе — что он теперь и в самом деле может считать себя счастливым, хотя никогда раньше не задумывался над тем, что такое счастье, к которому так неустанно стремятся люди. Так же как неустанно струят свои чистые воды вечно живые криницы.
1953–1956
