Крики прошлого - [57]

После начался сам процесс, Виктор толком не обращал внимания на все эти нудные, непонятные ему речи. Ему казалось неправильным, что люди вообще могут посвящать свои жизни столь скучному и мерзкому делу, как брать ответственность на себя за жизнь человека и всего его семейства. Неужели их не мучают кошмары от сомнений в своих решениях? Не уж-то им всем все равно: виновен или не виновен, главное, все по правилам, по протоколу. Что ж, их дело, не ему судить, да и все внимание Виктора было сосредоточенно на отце. Прошло чуть более месяца с момента их последней встречи, а юноше казалось, что они не виделись полжизни. Когда Виктор смотрел на своего папу, забывались все обиды и недопонимания между ними — он смотрел и знал, что это его по-настоящему родной человек, и ему не хотелось отводить от него взгляд. «Странно, почему раньше я такого не испытывал?», — спрашивал себя Виктор. Вопрос раскаленной иглой пронзил сердце. Глубоко в душе он уже тогда знал ответ на него: все дело в том, что он не любил его так, как должен был; так, как отец любил его; так, как Виктор полюбил именно в этот момент. Момент, когда он может его потерять… В этом было даже что-то мистическое, волшебное: Виктор не мог оторвать взгляд от клетки, словно маленький мышонок перед змеей, готовой в любой момент его съесть. Но потом его вызвали в зал заседания, где ему пришлось клеветать на родного отца. Виктор ощущал себя Искариотом. Молодой человек думал, что, как и Иуда когда-то, он предавал невиновного, чистого, того, кто меньше всех этого заслуживал, а тридцать серебряников были его свободой. Но мог ли Виктор ощущать себя свободным? Нет. Напротив, он был бы рад поменяться с отцом местами и оказаться в клетке — в ней он был бы более свободен от цепей стыда, позора и совести, что так безжалостно давили шею, разрывали сердце и разъедали душу своей ржавой коррозией. А Роман Александрович с нежной улыбкой просто смотрел на своего сына. В его взгляде отчетливо читалась отцовская забота, полная самой чистой любви и уверенности в себе, в правильности своего решения. Даже в таком положении он всем своим видом пытался подбодрить и успокоить свою семью. Именно поэтому Виктор не смог признаться. Когда он закончил свою роковую речь, юноше предложили присесть на место, специально отведенное для свидетелей, где уже сидела мама и какой-то случайный прохожий, утверждавший, что он видел именно Кротова Романа Александровича в момент преступления. Скорее всего, это был человек Геннадия Юрьевича, взявший на себя ответственность соврать перед судом и нарушить свою клятву, говорить только правду. После в зал вошел Борис Сергеевич. Он опоздал на суд по делу об убийстве своего собственного сына, но так как его интересы представлял адвокат, ему это было позволительно. Негласно его статус позволял и не такое. Выслушав замечания судьи, после извинившись, он спокойно сел на место потерпевшего. За время всего пятичасового заседания он ни разу не посмотрел на подсудимого. Также с Двардовым явился еще один человек с большим шрамом на щеке. Виктор сразу узнал в нем человека, сверлившего его взглядом, когда он дожидался возвращения Геннадия. Мужчина же, в отличие от Бориса Сергеевича, успел разглядеть всех и Виктора в том числе. Молодой человек в свою очередь притворился, что не заметил то, как он на него смотрит. Не было сомнений: мужчина со шрамом узнал его. Виктор очень боялся того, что незнакомец сломает план его отца и Геннадия Юрьевича, однако, он так не произнес ни слова. Как и хотел друг семейства Кротовых, дело рассматривалось в суде присяжных. Глядя на этих людей, Виктор все пытался понять, для чего им это нужно? Что движет человеком, желающим ощутить себя в роли судьи? Кем они себя видят? Возможно, ими движет самая обыкновенная гордыня, что шепчет на ухо: «Вот, я человек, и я могу! Могу решить, что зло, а что добро. Могу казнить, могу помиловать, и только от меня зависит жизнь твари дрожащей! И мне решать, кем и чем он будет после». А, возможно, они себя ощущали святыми избавителями общества от скверны, неизвестно. Виктор же видел в них самых обыкновенных кровожадных палачей…

Со временем все вопросы, допросы и трения подошли к концу: слово дают потерпевшей стороне, а именно — Борису Сергеевичу.

— Что я могу сказать… Утрата сына стала для меня шоком, но еще большим потрясением для меня было то, что я узнал, кем именно являлся мой единственный ребенок. Перестал ли я его любить после его проступков? Конечно, нет, и считаю, что вместе с господином Кротовым я должен сидеть за решеткой и быть судимым вами, уважаемые присяжные. Ведь кто, как не я, виновен? Был бы я более внимателен, более любящим… — он сделал небольшую паузу, давая понять, что слова ему даются нелегко. — Я бы не допустил того, что уже свершилось. Я как отец даже могу понять обвиняемого. Конечно, его поступок, вызванный жаждой мести и душевной родительской болью, с гражданско-правовой стороны не имеет оправдания, но! Но как человек и отец я его понимаю… и прощаю. Я не смею упрекать и судить его. Кто я такой, чтобы брать на себя это бремя, если и сам не смог даже воспитать сына? К тому же, главный и самый важный суд для него еще впереди. И пусть же Бог с него спросит по справедливости. А здесь же, сегодня, только вам его судить по законам земным. Да будет так, — и только когда закончил свою речь, Борис Сергеевич посмотрел на Романа Александровича. Виктор был уверен, Двардову было тяжело себя сдерживать, он не поверил ни единому слову. Более того, Виктор разглядел в его речи реальную угрозу. Наступила очередь последнего слова обвиняемого.