Крик вещей птицы - [52]

Дараган прочел свои стансы и сел.

Фонвизин еще несколько минут смотрел на свечи и молчал, не сознавая, очевидно, что в комнате с ним люди и что они притихли в ожидании его слова. Потом он повернулся на диване и глубоко вздохнул.

— Да, графиня Румянцева прожила девяносто лет, — сказал он. — У нее была редчайшая память. Слушаешь, бывало, сию умную старуху и словно бы видишь петровские времена, петровских людей и самого Петра, которого она близко знала. Но ведь она все же умерла, и некому теперь рассказать о столь далеком былом. Смерть и ее не обошла, а где уж нам, хилым и больным. Мне вот всего сорок пять, а того и гляди, кто-нибудь сложит мои руки холодные. Но дело не в том, сколько нам быть на сем свете. Я вот сейчас думал: а смогу ли я рассказывать о своем времени дольше, чем графиня о своем? Удержатся ли мои комедии хотя бы еще сорок пять лет, чтоб мне с графиней-то жизнью сравняться?

— Денис Иванович! — сказал Козодавлев. — Как можно в сем сомневаться!

— Ну, а что вы скажете, Денис Иванович, насчет стансов-то? — сказал Олсуфьев.

— Я Кузьме после на ушко скажу. В поэзии, братцы, трудно тягаться с Державиным да Богдановичем. Тешиться-то можно, коли имеешь досуг. А у кого есть другие полезные дела, лучше ими заняться. Вот Александр, мой дорогой родственник, тоже когда-то писал стихи, однако отступился. Так, господин таможенный советник?

— Почти так, — сказал Радищев.

Козодавлев, который, конечно, уже прочел в «Путешествии» оду, хитро усмехнулся: скоро, мол, узнаешь, Денис Иванович, как отступился твой Александр.

— Однако, други мои, мне пора и на людей поглядеть, — сказал Фонвизин. — Что вы тут меня заперли? — Он дал знак рукой Дарагану, чтобы тот помог ему встать.

Тут разом все поднялись. Прапорщик взял Фонвизина под руку.

В коридоре Фонвизин и Дараган повернули влево, остальные — вправо, в сторону танцевального зала и выхода. Олсуфьев придержал Радищева, пропустив троих других вперед.

— Так я пришлю завтра к тебе человека за книгой-то, — сказал ротмистр.

— За какой книгой? — удивился Радищев.

— За обещанной.

Радищев вспомнил, что давеча он, пристально наблюдая за Фонвизиным, действительно что-то необдуманно пообещал этому конногвардейскому щеголю, считающему себя «лейпцигским однокашником».

— Значит, прислать? — продолжал ротмистр.

— Ладно, присылайте, — ответил Радищев, поняв, что теперь уж, видимо, не один Олсуфьев знает, кто автор «Путешествия».

— Я так и знал, что не откажешь, — сказал конногвардеец. — Премного благодарю, Александр. Когда-нибудь воздам должное за твое доверие. Чем-нибудь помогу. Матушка-то наша не бессмертна, — добавил он по-английски. — Ей уже за шестьдесят.

Радищев догадался, на что намекает Олсуфьев. Он, сын бывшего статс-секретаря Екатерины, в детстве пользовался дружбой цесаревича, да и ныне Павел жаловал его особым вниманием и милостью, так что ротмистр скоро мог взлететь очень высоко.

— Простите, Сергей, меня ждут, — сказал Радищев и, оставив конногвардейца, поспешил в большой зал.

В центре зала молодежь танцевала котильон. Пожилые мужчины в сияющих мундирах прогуливались или стояли с дамами высшего света, уборы которых были так пышны и ослепительны, что никто не смог бы представить этих царственных женщин порхающими в танце среди обер-офицеров и незрелых красавиц, еще не оперившихся как следует.

Радищев искал своего друга, которого так сильно, хотя и совершенно невольно обидел. Он обошел кругом весь зал и, не найдя Челищева, направился к дверям, но тут и увидел его. Тот стоял у самой стены и грустно смотрел на кого-то из прогуливающихся, такой одинокий, такой в этом доме будничный, одетый во все сербе.

Радищев подошел к нему.

— Петр, прости, дорогой, — сказал он.

Но Челищев даже не взглянул на него.

— На кого ты там смотришь? — спросил Радищев.

Челищев молчал. Потом повернулся и пошел к выходу.

Они молча спустились вниз, молча вышли на крыльцо. С обеих сторон подъезда стояли вдоль всего дома ожидающие кареты с сонными кучерами на облучках.

— Ты на пролетке? — спросил Радищев.

Ответа не последовало.

Они молча шли по улице. В прозрачной мгле, едва заметной, похожей на рассветную, бледно светились ненужные фонари. Где-то вдали тарахтел чей-то разбитый и расшатанный экипаж.

— А Козодавлев купил пролетку, — сказал Радищев. — Точно такую, которая тебе тогда на площади приглянулась. Он овладел новинкой раньше тебя.

— Я тоже купил, — сказал Челищев. — Очень удобный экипажик. Хотел сегодня с тобой проехаться, а ты улизнул на вечер. Твой Давыд поразил меня как гром среди ясна неба. Барин, говорит, на вечеру у Нарышкина.

— Он по записке Козодавлева заключил. Я совсем не собирался…

— Ладно, ладно, не оправдывайся, обличитель сильных мира сего. Дело не в том, что к сильным и прославленным потянуло. Скажи, почему ты книгу мне не прислал? Пришлось бежать в лавку.

— Виноват, Петр, виноват. Тебе-то уж в первую голову надобно было преподнести. Запамятовал.

Они опять шли молча. Но через несколько минут Челищев внезапно захохотал. Радищев хорошо знал все странности друга, знал, как он резко переходит от гнева к умилению, от грусти к веселью, однако сейчас невозможно было понять, чем вызван этот смех.