Крик вещей птицы - [51]

В диванную заглянул Козодавлев.

— А вот он, наш беглец! — сказал он. — Петр Иванович, сюда!

Радищев, совершенно равнодушный в сию минуту к Козодавлеву, без радости встретил и Челищева, правда, и тот поздоровался с ним весьма холодно. Зато Осип Петрович искренне торжествовал, что так неожиданно опять сошлись сегодня трое лейпцигских друзей.

— Нет, сама судьба изволит нас снова соединить, — говорил он, стремительно шагая по комнате и повеивая распахнутыми полами голубого надушенного сюртука. — Не следует, братцы, чуждаться. Александр, чего ради ты сбежал от меня? Я оглянулся, а тебя уж след простыл. — Он не заметил, как усмехнулся и покачал головой Радищев. — Нехорошо так покидать компанию. Между прочим, Дмитревский рассказал нам нечто крайне поразительное. Говорили ведь, что граф Безбородко умерил свою страсть к Урановой, но он, оказывается, не отступился от нее, а, напротив, усилил атаки. А певица, оказывается, влюблена в артиста Сандунова и хочет обратиться к императрице с жалобой на графа. Можете себе представить, какой страшный узел тут завязывается? Граф, конечно, сила, и едва ли меньшая, чем сам светлейший князь Таврический, но Уранова — любимейшая актриса государыни, и матушка за нее любому голову снесет. Завязка драмы. Романтическая история. Зря ты сбежал, Александр.

Радищеву так не хотелось вступать в разговор с «лейпцигским другом», что он встал и быстро вышел из комнаты. Однако за дверью он вдруг остановился: по коридору двигался Денис Иванович Фонвизин. Его вели под руки прапорщик Дараган и ротмистр конной гвардии Сергей Олсуфьев, воспитанник Лейпцигского университета, с которым Радищев познакомился в последнем году своей студенческой жизни. Фонвизин, верный старой моде, был в бархатном вишневом кафтане нараспашку, в зеленом камзоле и в пудреном парике, высоко открывающем пологий широкий лоб.

— Александр, родненький! — заговорил он, приближаясь к Радищеву. — Свиделись-таки! Что же, соколик, не показываешься? Родня ведь, грешно забывать друг друга. Ты моложе — тебе и приезжать на поклон. Мне-то тяжело передвигаться. Паралич опять взялся за меня, хочет совсем свалить, да я покамест не даюсь. — Он отнял у Дарагана руку, вынул из кармана платок и вытер потный лоб. — Вздумал вот тряхнуть стариной, приехал на вечер и вот попал, видишь, в плен к господам поэтам. Ведут куда-то, чтоб я расхвалил их творения. Не пиши, Александр, ради бога не пиши, не обретай славу — шагу ступить не дадут. Ну, куда же вы, господа, меня затащите?

— Да вот диванная свободна, — сказал Радищев, обрадованный встречей с дорогим ему человеком. — Пройдемте.

Дараган и Олсуфьев ввели Фонвизина в комнату, усадили его на диван, сами сели по сторонам. Радищев сел у противоположной стены, рядом с Крыловым. Козодавлев и Челищев, собравшиеся было уходить, все же остались тут и примостились на какой-то низкой скамейке в углу, у самых дверей. Радищеву стало жалко Петра, который, вероятно, искал друга по всему дому. А друг оказался не в духе и хотел сбежать, и удрал бы, если бы не встретился с прославленным писателем, — так, должно быть, думает сейчас Челищев, и не станешь же ему объяснять, почему хотелось уйти отсюда и почему пришлось вернуться.

— Ну читай, Кузьма, — сказал Фонвизин, глянув на прапорщика.

Олсуфьев пересел к Радищеву. Дараган вышел на середину комнаты, расстегнул свой полосатый французский сюртук, достал свернутую трубочкой книжку и хотел уж читать, но…

— Подожди-ка, — остановил его Фонвизин. — Как, говоришь, Державин-то сказал?

Дараган простодушно улыбнулся.

— Не сказал, Денис Иванович, а написал на моей книжке, вот на этих стансах.

— Да, да, я запамятовал. Так что он написал-то?

— «Престань писать стихи, любезной Дараган, а бей ты лучше в барабан».

— А-а, ха-ха-ха-ха, — закатился вдруг Фонвизин и отбросился на спинку дивана.

Хохотал он долго, никак не мог остановиться, на секунду смолкал и опять заливался пуще прежнего, так что увлек и других, все начали смеяться, захохотал и Дараган, только Челищев пытался сохранить свой хмурый вид, но и у него расползались губы, хотя он силился их сжать.

Денис Иванович наконец затих, приподнялся со спинки и, беззвучно содрогаясь, подозвал рукой прапорщика. Дараган подошел к нему и, полагая, что писатель хочет сказать ему что-то на ухо, наклонился, но Фонвизин поцеловал его.

— Молодец, Кузьма! Весело смотришь на свою поэзию. Не обижаешься. Читай, голубчик, читай.

Дараган опять вышел на середину комнаты и развернул книжку.

— «Стансы на смерть графини Марьи Андреевны Румянцевой», — сказал он и начал читать стихи.

Читал он, впрочем, тихо и просто, и Радищев, со стыдом ожидавший, что таможенный его сослуживец будет рыдающе декламировать, успокоился и даже одобрительно кивнул поэту головой, когда тот кинул на него вопросительный взгляд.

Олсуфьев придвинулся ближе к Радищеву.

— Александр, — зашептал он у самого уха, — в Гостином дворе продается твоя книга. Преподнес бы лейпцигскому однокашнику.

— Хорошо, хорошо, после, — сказал Радищев, не спуская взгляда с Фонвизина.

Денис Иванович, привалившись боком к спинке дивана, смотрел в угол, на канделябр с пятью горящими свечами, внимательно слушал стансы и становился все более задумчивым. Тот человек, который только что так весело хохотал, куда-то исчез, и на его месте сидел совсем другой — тихий, печальный, с неподвижными большими глазами.