Крик вещей птицы - [49]

— Читал, — сказал Радищев, досадливо морщась и все-таки не решаясь отойти от пьяного поэта.

— Гомера читали?

— Ну, читал, читал.

— А кто вам доставил сие удовольствие? Костров. Хотя нет, вы, кажись, знаете древние языки. Ладно, ступайте. — Он икнул, вытянул кривые вогнутые ноги и откинулся на спинку дивана.

Медленно поднимаясь наверх, Радищев увидел себя в зеркалах и вспомнил, как он, изящный, прямой, откинув назад голову, стремительно взбегал по лестнице в доме графа Брюса, куда нередко приезжала юная Анна со своей матерью.

Он вошел в большой зал, освещенный множеством люстр. Тут только что кончился танец, расфранченные мужчины и женщины гуляли по сияющему фигурному паркету. Почти все дамы были в белых платьях из дорогих бумажных тканей, которые вошли ныне в моду и вытеснили цветной шелк, и последний лежит теперь многочисленными кипами в портовом Гостином дворе, не привлекая покупателей.

Радищев стоял в стороне и наблюдал, как браво расшагивают мужчины и как плавно двигаются, помахивая веерами, соблазнительно улыбающиеся дамы. Но недолго он так стоял. Козодавлев, увидев его издали, быстро пересек зал и обнял друга.

— Поздравляю, Александр, — заговорил он, — поздравляю с возвращением на круги своя. Отныне ты снова в обществе. Сделал свое дело — теперь гуляй смело. Пойдем, я познакомлю тебя поближе с Гаврилой Романовичем. Вот он.

Там, куда показал кивком головы Козодавлев, стояли трое. Кумиры столичной публики. Державин, Богданович и Дмитревский. Державин был в блестящем мундире с позументовым стоячим воротником, в ленте через плечо, со звездой и крестом, и все же выглядел этот видный сановник и знаменитый бард как-то простовато: лицо-то даже при надменном выражении выдавало неприхотливую душу. Богданович, старомодно элегантный, во французском, еще королевских времен, кафтане, в парике с косичкой, с тафтяной шляпкой под мышкой, держал себя, избалованный славой «Душеньки», так пренебрежительно, будто ему все на свете надоело и не хочется ничего слышать и видеть. Дмитревский, стареющий великий актер, с проседью в волосах, одетый строго и со вкусом, степенно говорил что-то Державину, сложив руки на груди.

— Ну идем же, бука ты эдакий, — настаивал на своем Козодавлев, беря друга под руку.

— Нет, нет, Осип Петрович, — сопротивлялся Радищев. — Ни к чему. Что я для них?

— Державин уже начал читать «Путешествие».

— И вы ему сказали, что мое?

— Не тревожься, не тревожься. Автора я ему покамест не назвал, но сейчас могу как-нибудь осторожно завести разговор и выведать его мнение. Ну прошу тебя, прошу, подойдем.

Козодавлев буквально подтащил Радищева к державинской компании.

— Гаврила Романович, вы знакомы? — обратился он к поэту.

Тот повернулся к Радищеву.

— Александр Радищев? Честь имею кланяться.

Дмитревский последовал примеру Державина и тоже поклонился, но Богданович даже головой не кивнул.

— У нас с Александром Николаевичем в Лейпциге пути сошлись, — сказал Козодавлев.

— Сие ты мне уже сказывал, государь мой, — сказал Державин. — Кстати, Радищев, это вы написали о… как его? — Он посмотрел на Козодавлева.

— О Федоре Васильевиче Ушакове, — подсказал тот.

— Чем же он заслужил описание своего жития?

— Своим дарованием, — сказал Радищев. — Ушаков был предназначен для великих дел.

— Да, но их следовало бы совершить, дабы остаться достойным жизнеописания.

— Смерть тому воспрепятствовала.

— Так-с, так-с. Не думаю, Радищев, что вы начали удачно. Попробовали бы лучше писать стихи. Вон Дараган, ваш подчиненный, строчит да строчит, глядишь, что-нибудь и выйдет.

— Гаврила Романович, — сказал Козодавлев, — а что вы скажете о том сочинении, что я вчера вам привез?

— Я прочел десятка два страниц. Задира какой-то пишет.

— Какой-нибудь маленький Вольтер? — лениво усмехнулся Богданович.

— Да уж не автор «Душеньки», — сказал Державин. — Рычит, как Мирабо. Сдается, нападает на всю вселенную.

— Любопытно, — сказал Дмитревский. — Не дадите ли почитать?

— Надобно самому сперва откушать, чтобы знать, чем вас угостить.

Тут опять вклинился Козодавлев.

— Ипполит Федорович, — обратился он к Богдановичу, — я на днях перечитал некоторые стихи из вашей «Душеньки». Какая прелесть! Какая услада!

Богданович недовольно сморщился, махнул рукой.

— Ах, оставьте! «Душенька» — просто шутливая повесть в стихах, а вы уж превозносите ее до небес. Черт знает что… — ворчал баловень славы.

— Да, так вы не досказали, Иван Афанасьевич, — сказал Державин Дмитревскому. — Что же дальше с вашей милой Урановой?

— Дальше?.. — сказал актер, и по тому, как многозначительно прозвучало это слово, все поняли, что сейчас он сообщит что-то необычайное.

Державин и Козодавлев повернулись к нему, вернее, отвернулись от Радищева, и он остался за их спинами.

Он рванулся с места и быстро пошел прочь, но не к выходу, а в другой конец зала. Он понял, что ошибся в направлении, когда очутился в освещенном люстрами коридоре с дверями по сторонам. Коридор уходил вдаль, пересекая там залы. Радищев остановился. За дверью справа слышались щелчки бильярдных шаров, а в левой комнате было тихо, и он, подумав, что она проходная и ведет вниз, в сени, заглянул в нее. Тут он увидел людей за ломберным столом. Их было человек десять, но играли четверо, остальные сидели совершенно неподвижно и жуткими завороженными глазами следили за каждым движением игроков — разыгрывалась, вероятно, безумная ставка. Все молчали, ожидая исхода игры. Радищев остался в дверях, пораженный не столько этой дикой картиной, сколько тем, что в числе заколдованных наблюдателей сидел знакомый кудлатый парень в затасканном сюртуке и с розовой косынкой на груди. Безмолвие длилось несколько минут. Потом раздался настоящий взрыв: люди за столом разом ахнули, загалдели и задвигались. Решилась чья-то судьба, кто-то, возможно, ухнул в страшные долги или, наоборот, выиграл право пуститься в неслыханный кутеж. Радищев в этом не разобрался, да ему и не хотелось знать, на чьей стороне оказалась фортуна. Он подошел к столу и тронул за плечо полнотелого кудлатого парня.