Крик вещей птицы - [50]

— Господин Крылов, мне надобно поговорить с вами.

Крылов обернулся.

— Со мной? — удивился он. Его аляповатое и вместе с тем миловидное лицо выдало явный испуг, а Радищев ведь знал этого юного мудреца невозмутимо спокойным. Сейчас парень, видимо, не отошел еще от карточного потрясения. С виду совсем байбак, и неужели такой подвержен губительной страсти?

— Ну что вы так уставились? Да, мне надобно с вами поговорить. Именно с вами. Не угодно ли будет выйти со мной?

Крылов пожал плечами и поднялся. Выйдя из комнаты, они пошли по коридору. Медленно-медленно.

— Вы играете? — спросил Радищев.

— Мне покамест не на что, — нелюбезно ответил Крылов.

— Молодой человек, прошу вас, очень прошу, не губите себя. Вам надлежит многое сделать. У вас истинное дарование.

— Ладно, не шутите.

Они остановились.

— Послушайте, зачем вы явились из древней своей Твери в Санкт-Петербург? — сказал Радищев.

— Служить канцеляристом в Казенной палате.

— Нет, вы уже чувствовали в себе силу слова и хотели показать ее в столице.

— Нет, я не мог думать об этом. Мне было тогда всего тринадцать лет.

— Не хитрите, любезный. В первый же год вы написали здесь комедию и принесли ее к типографщику. И неудача не остановила вас. Стало быть, верили в свои силы. И вскоре достигли поразительного успеха. Голубчик, ваши письма духов — прекрасная сатирическая проза.

— А, что было, то сплыло. «Почту духов» прихлопнули, а в чужие журналы мне не пробиться.

— Потеряли один журнал — откроете со временем другой.

— Хотел бы, да едва ли что выйдет. Время не то. Новикову и тому не дают ходу.

— Не отчаивайтесь, мой молодой друг, у вас все впереди.

Они вышли в небольшой людный зал со столиками и буфетом, пересекли его и оказались в другом коридоре.

— Я все-таки кое-что пишу, — сказал Крылов. — Попробую напечатать. Не выйдет — пойду бродить по свету.

Проходя по коридорам с боковыми покоями и пересекая залы с пылающими люстрами, они медленно двигались все дальше, и где-то к концу длинного сквозного прохода на них повеяло спереди запахом жареной дичи. Радищев взял Крылова за локоть и легонько повернул его обратно.

— Или вы хотите угоститься? — спросил он.

— Не в моем облачении появляться на пиру, — сказал Крылов.

— Ну, у Нарышкиных, надо отдать справедливость, всякий чувствует себя привольно.

— Все же собирается здесь почти одно дворянство.

— Но вы тоже, кажется, дворянин?

— У моего отца не было ни имения, ни даже своего пристанища. Матушка до пугачевской войны влачилась за драгунским полком, в котором он служил. И меня возила в обозе.

— А в пугачевские-то времена вы где пребывали?

— В осажденном Оренбурге.

— Еще ребенком?

— Да, мне было четыре года, но я хорошо помню, как люди ели дохлых лошадей. Да что лошадей, ели их кожи. Жарили, мелко рубили, запекали в хлеб и ели. Мука была отобрана у жителей и ежедневно раздавалась по фунту на семью.

— Батюшка, вероятно, воевал с мятежниками?

— Он слишком яро защищал Яицкую крепость, и за это Пугачев, когда прознал, что мы с матушкой в Оренбурге, велел внести нас в список, чтобы повесить при взятии города.

Навстречу шагали Державин и Богданович. Они прошли мимо, даже не взглянув на своих литературных собратьев, еще не поднявшихся на должную высоту.

— Любопытно, как они зашумят завтра? — вырвалось у Радищева.

— Что? — спросил Крылов. — Что вы сказали?

— Нет, я про себя. Мелькнуло что-то в голове.

— А, Гаврила Романович! — раздалось сзади. — Ипполит Федорович!

Радищев и Крылов оглянулись. Поэтов, оказывается, встречал сам хозяин.

— Заждался, государи мои, заждался я вас. Пожалуйте на жареных жаворонков, на пунш ананасовый.

Радищев опять взял Крылова за локоть.

— Едят жареных жаворонков, а там, где пели эти птички, мужики гложут жесткий хлеб с мякиной, хлебают пустые щи, и хорошо еще, если хлебают-то из чашек, не из корыт. Да как же им не бунтовать? Не сердитесь, друг мой, на мятежников, что они хотели вас повесить. Мы, мы, дворяне, заставили их зверствовать и накидывать петли даже на детские шеи. Мы всему виной. Каждый наш глоток пунша — мужицкие слезы. Жареные жаворонки! Мы и небо, оказывается, грабим. А что? Зачем эти колокольчики в небесах? Голодный и измученный мужик их не слышит, а барам во дворцах и без птиц весело. Всмотритесь в свою наглую жизнь, господа! Омойте стыд свой!.. Фу, как здесь тяжко! Тысячи свечей. Чувствуете, какой душный запах? Нет, я не могу. Пойдемте, дорогой, на улицу. Пойдемте, выведите меня, выведите поскорее!

— Что с вами? — встревожился Крылов, глянув в его побледневшее лицо. — Вам дурно? Успокойтесь, дело не в свечах, просто вы расстроились. Зайдемте отдохнем. Вот, кажись, диванная. Да, диванная, и совсем пустая. Прошу.

Они вошли в комнату, у стен которой стояли мягкие диваны, обитые золотисто-желтым штофом, а в углу — столик с кувшинами прохладительных напитков.

Крылов усадил Радищева, потом налил в стакан миндального молока и поднес ему.

— Выпейте, сейчас все пройдет.

— Да уже прошло, — сказал Радищев. — Это от запаха свечей. Отвык от таких восковых костров. Здесь вот свеже́е, окно открыто. — Он взял все же стакан и выпил горьковато-сладкий прохладный напиток. — Ну вот, теперь совсем хорошо.