Крестный отец Катманду - [15]

— Поэтому нам пришлось завоевать его.

Увечная кисть замерла в воздухе, Тиецин целую минуту молча смотрел поочередно на каждого из нас.

— Дело было рискованное. — Он по-прежнему имел в виду Янгхазбенда. — Не представляете, чего стоит развить в себе эмбриональную психику до такой степени, чтобы на протяжении одной жизни покинуть лоно своего культурного происхождения и начать приспосабливаться к действительности. Обычно на это требуется не менее двухсот лет, и остается высокой вероятность самоубийства. Нам это удалось. Славный капитан превратился в на удивление пылкого приверженца нашего духовного пути, хотя не очень понимал его смысл, но сознавал, что, к несчастью или неизбежно, именно буддизм изменил его природу. — Тиецин пожал плечами. — Можно утверждать, что как способ представить себя Западу наша стратегия сработала. Янгхазбенд был вдохновителем абсурдного искажения нашей религии такими людьми, как неврастеничка мадам Блаватская[14] и удивительного явления Рудольфа Штайнера,[15] который, прости нас Будда, каким-то образом привил христианству гностицизм и назвал это духовной наукой.

Мне легко было воспринимать его манеру речи, когда он описывал события столетней давности так, словно они случились вчера. Про тайцев говорят, у нас нет ощущения времени. Но я не был готов к его эрудиции. Блаватская, Штайнер… Я случайно наталкивался на эти имена, когда путешествовал по Интернету. Былые западные пророки восточной мудрости, чей труд почти полностью погиб во время космической катастрофы, именуемой «двадцатым век». Мне было далеко до глубин познания Тиецина. И, понимая это, я размышлял, как моя зародышевая психика станет приспосабливаться к новой реальности.

Внезапно Тиецин отвернулся от окна и уставился на меня, дав непроизвольно ощутить всю силу своего образованного ума.

— Затем, в 1959-м, после вторжения китайцев, его святейшество отправился в ссылку[16] и принес миру, который уже был к этому частично подготовлен, нашу, если так можно выразиться, духовную науку. — Он снова помолчал и нахмурился. — Мы оккупировали мир, но потеряли Тибет.

Без сомнения, последняя фраза была адресована мне. Внезапно показалось, что остальные слушатели, проследив за его взглядом, стали смотреть на меня. Я кивнул, согласный со всем, что бы там ни подразумевалось, а сам подумал: «Какое все это имеет отношение к цене на наркотики?»

Тиецин невольно приковывал к себе внимание. Я решил, что в определенный период жизни он пешком преодолел перевал на высоте пятнадцати тысяч футов, который служит проходом между Тибетом и Дхарамсалой.[17] С отвагой великана Тиецин воспользовался своим физическим изъяном, чтобы продемонстрировать дух, свободнее, чем у олимпийского чемпиона. Но самым притягательным в нем были глаза: их живость и острота взгляда свидетельствовали о десятилетиях медитации, а это подделать невозможно.

Мне не оставалось ничего другого, как слушать, пока он распространялся о китайском вторжении: варварской жестокости захватчиков, превративших тибетцев в рабов и заставлявших их участвовать в мародерстве и разграблении собственной страны во имя великого социализма. Молодых женщин в Лхасе заставляли заниматься проституцией в угоду китайским солдатам — грубым, бесчеловечным крестьянским парням, в основном детям и внукам холокоста Мао Цзэдуна, который он назвал «культурной революцией».

Тиецин говорил нелицеприятные вещи — вовсе не то, ради чего приезжают в Гималаи туристы, — но все внимательно слушали, завороженные изувеченным героем. Я же про себя решил, что поддался бы его очарованию, даже если бы он читал лекцию о железобетоне: дело было в личности, и Тиецин это понимал.

Пока я об этом думал, он так пристально на меня глянул, что возникло ощущение головной боли. Я удивленно поднял глаза на его морщинистое лицо, на котором не отражалось ничего похожего на добротолюбие. В это мгновение оно вообще казалось не человеческим, а может быть, и на самом деле не было человеческим. Затем он снова отвернулся.

После такого необычного экскурса в историю его обобщение принципов буддизма звучало на удивление обыденным и общепринятым. Тиецин, как простой экскурсовод, поведал о Будде, дхарме и сангхе,[18] упростив все понятия для слушателей-фарангов. Когда он закончил, все вежливо похлопали и стали расходиться. Я посмотрел им вслед. Пять белых женщин и трое белых мужчин — всем нет и тридцати. Я не сумел определить, откуда они: европейцы, американцы или австралийцы. Выглядели они достаточно невинно — обычные туристы без особых пристрастий. Может быть, Тиецин организовал встречу с ними с прицелом на тех людей, какими они станут через пару жизней? Во всяком случае, сейчас ни один из них не выглядел так, словно рвался принять монашеский сан.

Внезапно я остался с лектором наедине, а он, отвернувшись к окну, глядел на гигантские глаза на ступе и, казалось, забыл обо мне. Я кашлянул. Он повернулся, улыбнулся, подошел и поставил стул так, чтобы сидя смотреть мне в глаза. Затем протянул правую руку — ту, что изувечена, — и большим и указательным пальцами пожал мне ладонь. А потом не отпускал, пока я не сделал попытку освободиться. Его уцелевшие пальцы оказались очень сильными. Он дернул подбородком, поощряя начать разговор.