Крест. Иван II Красный. Том 2 - [126]

   — А вон там, в стороне, — махнул палкой Восхищенный, — Хотьковский монастырёк остался, где родители Сергия и Стефана упокоены. Он неприметный. Там и монахи и монахини спасаются... Однако смотри, какую широкую тропу тут протоптали, пока меня не было... Прости, и прощено будет, да... Вы отпустите — и вам щедро отпустится.

   — Чего отпустится? — спросил Митя.

   — Какой ты надоедливый, княжич! — раздражился монах. — Слушай да вникай. А сам помалкивай.

   — Если бы ты знал, как ты мне надоел! — тихо проронил Иван Иванович.

   — Значит, зря тебя Кротким прозвали. Кротость — это неподвижность душевного устроения. Кроткий одинаков пребывает и при бесчестии, и при похвале. А ты похвалу-то любишь не меньше, чем покойный братец Симеон Иванович.

   — Несправедлив ты и пусторечив, обличитель. По какому праву всех судишь?

   — Да я только для разговору молвил. Кого я сужу? Никого не сужу и не смею даже. Я знаю, что есть истинное сокрушение. Его только большим трудом улучить можно, когда будешь воздерживаться, бдеть, молиться и смирять себя, тогда лишь, иссушив сласти похотные, с плотию твоей сросшиеся, сораспнёшься Господу и перестанешь жить страстями. Вот будешь тогда сокрушён. Это не значит печалиться всё время. Это даже и грех, чрезмерная печаль, а страсти сокрушить и волю свою отринуть надо. А это тебе, великий князь, вовсе и невозможно, ибо волю свою ты иметь обязан. А со своеволием и страсти вползают, аки змеи, и душу сосут, и истощают.

   — Значит, совсем надежды мне не оставляешь? — Иван Иванович метнул на него недобрый взгляд.

   — Не я, не я! Что я? Пыль и прах.

   — Ну, так и угомони себя.

   — Угомонил. Всё. А слух-то чесать и бесы умеют.

   — Батюшка, он и мне надоел, — сказал Митя.

   — А ты дерзун, княжич! — тут же нашёлся Восхищенный.

Вдруг из-за сосен бесшумно вышли три тёмных человека. Митя даже вздрогнул, но сразу угадал монахов по их поклонам, по шелестящим голосам:

   — Добро пожаловать! Нас преподобный послал лошадей ваших принять да позаботиться о них.

   — А как он узнал, что мы идём? — удивился Митя.

   — Сердце ему сказало.

Митя наконец разглядел под куколем лицо говорившего. Оно было молодо и измождено.

   — Сердце сказало? — переспросил Митя.

   — Оно. — Монах чуть приметно улыбнулся. — Уж и угощение для вас велено готовить. Похлёбка варится из белых грибов на огуречном рассоле.

   — Фёдор, ты, что ли? — тихо спросил Восхищенный.

   — Я, брат.

   — Благослови, Господь. Вся ли братия здорова?

   — Слава Богу. А вас дождём прихватило?

   — Еле живы остались. Я вишь какой! Костолом замучил с самой весны.

   — Отдохнёшь у нас. Выпользуем. У нас теперь часовенка выстроена во имя Лазаря Четырёхдневного[42], туда больных помещаем.

   — Мы ноне ведь чуть не опрокинулись в овраг-то, — всё жаловался Восхищенный. — Я уж батюшку Сергия звать стал, возопил велико. И вишь, живы!

Монах молча кивнул и поспешил вслед за братией к лошадям.

   — Это знаешь кто? — шёпотом оповестил Восхищенный. — Это ведь сын игумена Стефана. Хотя и рыкал он на Сергия, а сына к нему привёл, в Троицкий монастырь. Как сейчас помню, лет пять назад, как раз на Красную горку, его и постригли. Тогда же и на Сергия сан возложили. Уж так он отказывался! Епископ даже прикрикнул на него. И братия вся очень просила.

Через двадцать лет неприметный монах, племянник преподобного, станет основателем Симонова монастыря, одной из самых крупных и богатых московских обителей.

4

Всё был лес и лес, и вдруг он расступился, и дальше идти некуда — частокол. Плотный и высокий. А из-за него только купол церковный видать. Но вдруг и частокол расступился. Это ворота раскрылись. А кто их открыл, неведомо. Будто сами собой изнутри распахнулись.

Едва ступили в ворота, Митя ещё и глаза на чём остановить не знал, как Восхищенный радостно воскликнул:

   — A-а, ба! Купец Иван Овца тута! Чего делает? Не иначе вклад привёз! — Будто ему этот купец родня дорожайшая.

Иван Иванович же быстрым шагом пошёл, почти побежал к высокому худому монаху и пал перед ним ниц в земном поклоне, прямо на мокрую траву, в белом своём атласном плаще.

«Это он!» — толкнулось в сердце у Мити. И тут же купец закричал диким голосом:

   — Это он! Так это он? А я-то, несчастный?! Ах, ангелы святые, легионы! — И, схватив себя за голову, понёсся куда-то в глубь двора.

Восхищенный тихо смеялся и от счастья стал весь в морщинках, а Сергий всё повторял великому князю, обнявшему его колени, то ли «утишься», то ли «утешься» — не разобрать.

Но вот отец наконец поднял склонённую голову:

   — Я Митю привёл благословить.

   — Вот славно, — так же неразборчиво и быстро сказал Сергий. — Келии вам приготовлены. И снедь в трапезную уже подали. — Он как бы сам смущался и спешил, речь его была невнятна, благословляющее знамение легко, без касания. Только Мите он положил руку на голову. Дядька едва успел сдёрнуть с княжича шапку.

Митя сказал:

   — У тебя рука тёплая.

Чёрный куколь качнулся, и улыбка тронула сухие уста Сергия.

   — Будь ему духовником и заступою, — сказал отец каким-то незнакомым от волнения голосом.

Сергий поглядел на Митю сверху вниз тёмными внимательными глазами.