Крёсна - [2]

Ну и пошла Анна Николаевна вместе с родителями новорожденной девочки, будущей моей тети, и окрестили ее именем Варвара. По-простому — Варей.

* * *

Кажется, просто и ясно. Но тогда все эти события, понятия, слова и человеческие положения я расставил на свои места не враз.

Тогда же, в тот военный день, когда тетя Варя покинула нашу комнату, я, впервые услышавший слово «крёсна» — как слышится, так и пишется, — спросил у мамы: что же это такое?

Она отвечала мне как-то странно неохотно. Лишь позже я понял, почему ей не хотелось наполнять меня, как ей казалось, лишними знаниями. «Многая знания, многая печали», — говорится в Библии, но я тогда даже и названия такой книги не слыхивал. Не знал, как и крестят людей. И зачем.

Мамочка моя, будто чего-то опасаясь, только с помощью моих дополнительных вопросов пояснила, что крёсна — неправильное произношение в устах тети Вари, на самом деле произносится крёстная, а более полно — крёстная мать.

— Как так мать?

— В общем, у каждого человека могут быть две матери — мать родившая, кровная, и мать крёстная, которая записывается при крещении ребенка. И отец бывает крёстный, — мама по буквам, как учительница какая, выговаривала буквы.

— Во, ништяк! — по-глупому радовался я. — Два отца, две мамы!

Она усмехнулась, махала на меня рукой, сердилась несердито:

Ну, так я и знала, что тебе еще рано все это знать! Да и вообще не надо! И нигде не болтай, что Анна Николаевна крестила Варвару, это давно было, а сейчас и вовсе запрещено.

Не знаю, как и почему, а самое главное — зачем, но понятия «запрещено», «нельзя», «не следует» к третьему классу — а это все-таки предпоследний класс начальной школы — уже въелись в наши головы.

Удивительное дело! Никто и нигде не учил нас тому, что разрешено, льзя и следует, ровно как не говорил о противоположном — хотя, конечно, все знали, что нельзя курить, драться и материться, но речь-то шла не об этих детских пустяках.

Под настоящими запретами подразумевалась взрослая жизнь с ее тайными неясностями, чаще всего не очень гласными, а детям и вовсе не понятными. И именно — подразумевалась, не облекаясь в наставления, уроки, разговоры и рассуждения.

Конечно, когда мама предупредила меня, что не следует болтать, будто Анна Николаевна «крёсна» тети Вари, я смутно понимал: дело вовсе не в них, а в том, что у церкви, которая ведь и по-прежнему стояла рядом с нашей школой, нет куполов, хотя они должны бы быть, и вообще в церкви теперь склад. Из всего этого происходило, что она закрыта, а учительница начальной школы не должна верить в Бога. Это отсталость и невежество, из-за которых у Анны Николаевны могут быть неприятности, хорошо, что все это было давно, аж до революции.

Словом, мама меня предупреждала напрасно. Я хоть и не знал, что крёсна — это крёстная мать, но если это касалось нашей учительницы, а дело, пусть и давнее, происходило в церкви, у которой сняли сверкающие, наверное, купола, — а это все равно что снять голову, — я и без ее предупреждений, вскормленный и вспоенный временем, где осторожность мыслей предваряла осторожность слов, и так бы не сболтнул лишнего.

* * *

Варварина крёсна, наша любимая учительница Анна Николаевна, была сухонькой невысокой старушкой с пуховым платком на плечах. Платок этот был неновым, но большим, пух, ясное дело, когда-то пушистый, слежался, уплотнился, а кое-где нити, из которых он был связан, разошлись, и если Анна Николаевна — что было крайне нечасто — разворачивала его, чтобы накинуть на плечи снова, просвечивали небольшие, но прорехи.

Старый платок много значил для Анны Николаевны и применялся ею по-разному, отражал ее физическое состояние и даже настроение. Когда в классе бывало холодно, она накидывала платок на голову, когда заболевала а это все-таки случалось за четыре-то года начальной школы, — плотно натягивала платок на плечи, перекидывала на грудь крестом и завязывала концы на спине. По весне, когда солнышко согревало класс, она вообще могла снять платок с плеч и аккуратно сложить его на учительском столе.

Платья у Анны Николаевны все были одинаково темного цвета — черного, коричневого или темносинего — и застегивались у горла, от которого расходились клинышки всегда совершенно белого воротничка, так что могло показаться, будто у нее всего одно платье.

Между крыльев воротника у Анны Николаевны сияла совершенно необыкновенная овальная брошь: в серебристом овале, на нежно-нежно-розовом, с переливами, фоне светился белым цветом тонкий женский профиль с белым же венцом над головой.

Эта брошь, пожалуй, нам, детям, была единственным непонятным местом в учительнице, хотя давно уже, может, даже в самом первом классе, она объяснила, что брошь эта особого старинного рода, ее подарили родители Анны Николаевны на день окончания ею учительского института, и брошь такая называется особенным, древним, нерусским именем — камея.

На камеях, говорила учительница, древние мастера изображали силуэты своих прекрасных дам, возлюбленных, жен, но еще прежде — цариц и королев. Вот.

Так что каждый день и, похоже, всю ее учительскую жизнь Анна Николаевна появлялась в темном платье с белыми крылышками воротничка и с камеей посреди этих крыльев.