Крещенский апельсин - [64]

– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.

И он скрылся.

Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.

– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.

– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.

– Как приехал, – ответил господин Горбатов.

– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.

Господин Горбатов посерьезнел.

– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.

– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?

– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.

– Может быть, из любопытства?

– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?

Глава 18

– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…

– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.

– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.

– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.

Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.

Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!

В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..

Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у Таврического, что депутат письмо не возьмет, будет все отрицать, отречется и от красотки.

– А вот и я, – с этими словами в дверях возник румяный, чрезвычайно довольный собой помощник дознавателя Лапочкин.

– Почему так долго? – Павел Миронович сурово сдвинул брови, пытаясь скрыть радость от скорого возвращения помощника.

– Отобедал у Палкина, у стойки, – доложил Лапочкин, проходя к столу начальника и шумно топая галошами, чтобы сбить с них налипший снег. – Так что мы имеем?

Он уселся, закинул ногу на ногу и, достав папироску, постучал бумажным мундштуком по крышке коробочки с надписью «Дункан».

– Докладывайте о результатах ваших поисков, – мягко проявил свою власть Тернов.