Крепость Луны - [15]

— Спасибо, мама, за поддержку. Я подумаю обязательно.

— Я знаю, ты примешь правильное решение.

Она направилась к выходу.

— Мама…

— Что, сынок? — она остановилась и пристально поглядела на меня.

— У меня предчувствие, что я не смогу с вами остаться.

Матушка снова улыбнулась, теперь намного свободнее.

— Рада, что ты сказал мне это, Коля. Я не первый год живу на свете и знаешь… В общем, семья отнимает много времени и сил, так что некогда собой и заниматься, но с молодости я замечала за собой дар провидения.

Мои брови поползли вверх.

— Я могу смотреть в будущее, Коля. И вижу, что ты будешь с нами, но… но не здесь. Я вижу Лидочку хозяйской усадьбы Переяславских.

— Почему же ты не говорила…

— Не говорила, что у меня дар? О, представляю, как долго смеялся бы твой отец… — она осеклась и побледнела, но всё-таки с поднятой головой покинула почтовую комнату.

Я смутился. Столько лет рядом, а не догадывался. Нет, я просто не думал, что у такой женщины, с её заботами, могут быть какие-нибудь способности. Я думал, что способности и дарования — это удел мой и сестры, а матушка… Как эгоистично!

День продолжался. К вечеру стали приезжать родственники, которые могли расположиться в усадьбе. Гости прибыли на следующий день, их кареты и кибитки заполнили весь двор. В результате за гробом шли две сотни человек. Среди них много было чиновников, сыщиков. Несколько журналистов сочли смерть отца событием важным для столичных кругов и теперь шептались в сторонке, внимательно наблюдая за окружающими.

На меня сыпались типичные фразы соболезнований, от которых становилось ещё хуже и тяжелее на сердце. Я тревожился за здоровье матери, ужасно побледневшей. Сестра не переставала плакать, но она была молода, и я не сомневался, что она найдёт в себе мужество вынести погребение.

Далее я писать не способен, потому что и сейчас из глаз катятся слёзы. Отец был для меня личностью великой и даже более близкой, чем мама. Когда я был маленький, отец проводил со мной долгие часы, так что даже друзья обижались, дразнили его нянькой. Мать бранила его, что совершенно забросил усадьбу. Он махал на неё рукой. Родилась Лида, и отец стал делить время так: час проводил с Лидой, два часа — со мной, объясняя это тем, что Бог сотворил женщину лишь из одного бедра Адама, а «если б он взял кусочек и со второго, глядишь, и получилось бы что-нибудь путное, а так вышла всего лишь баба». В общем, любил он меня до безумия. Я отвечал тем же, и на похоронах не сумел сдержать слёз. Более того, я так разрыдался, что меня увели, посадили в карету и отвезли в усадьбу, прочь из родового кладбища. Перед собой я до сих пор вижу смеющееся бородатое лицо моего отца, Ивана Никифоровича Переяславского.

Гости отобедали. Я ещё раз предстал перед ними, чтобы выслушать соболезнования. Потом они стали разъезжаться, а я взял ключ от отцовского кабинета. Мне почему-то не терпелось в нём побывать.

Светлое просторное помещение. В правой части стоит друг против друга пара красивых диванов с резными ножками, между диванами поблёскивает лаком низкий журнальный столик с несколькими книгами. В левой части — внушительный стол. В детстве он казался мне таким огромным, что я ни на минуту не сомневался: когда-то он принадлежал древнегреческим богам и уж точно был замечен на Олимпе. На этом столе разбросаны документы и папки. У стены, увешенной саблями и оружием, высится кресло отца. На окнах висят шторы, подобранные декоративными бечёвками с кистями.

Я беспокойно оглянулся и закрыл за собой дверь, после чего осторожно, будто делаю шкоду, опустился в кресло.

«Когда-то, Коля, оно станет твоим», — говорил отец. «Скорей бы», — вздыхал я. Отец лишь загадочно улыбался. А теперь это кресло принадлежит мне, Николаю, мальчику, который вырос и который теперь отдал бы очень многое, чтобы это кресло вновь стало отцовским.

Я провёл ладонью по скользкой поверхности стола, на которую ещё не успела сесть пыль, приоткрыл обложки нескольких тетрадей, оказавшимися дневниками и журналами расследований. В своё время я ознакомлюсь с ними.

Дверь тихонько скрипнула. Я вздрогнул. По возникшей в проёме широкой физиономии я узнал Михея Михайловича Бочкина. Гость, не спросив разрешения, внёс в кабинет своё полное тело.

— Я решил, что ты будешь здесь, Nicolas, и не прогадал. Как тебе кабинетик? — спросил он, усаживаясь на стул по другую сторону стола.

Я нахмурился и не ответил.

— Понимаю, — сказал Михей Михайлович, — зря только ты ушёл, там такие речи замечательные говорят.

— А почему вы ушли? — спросил я в свою очередь.

— К тебе, Nicolas, пошёл, поддержать хотел морально, так сказать.

— Премного благодарен.

— Трудно будет нам без Ивана Никифоровича, — вздохнул Бочкин, сделав вид, что не заметил холодка в моей речи. — Это был замечательнейший тип в своём роде. Такого не сыскать. Меня, знаете ли, считают чудакам, а он не считал. Мы с ним не одну сотню сигар выкурили и не одну сотню вечеров проговорили. Он знал чрезвычайно много всяких интересностей и в самых разных областях был сведущ, начиная с географии и заканчивая теологией.

Я слушал, крутя в руках перо.