Крепость - [5]

Слова в Лизином письме лепились одно к другому, как всегда складно, у Пети в ответных записках так не получалось, свой текст он вымучивал.

«Петенька, здравствуй! Как ты поживаешь? Я соскучилась. Целых три дня тебя не видела, была больная-пребольная. А почему ты не звонил? Тоже болел? Бедненький! Но ты не думай, я уже в порядке, и если ты тоже, то мы сегодня в театр непременно сходим. У меня целых два билета есть. Вот я какая богатая! Только ты приходи. Помнишь, где мы договаривались? Приходи в полседьмого. Обяза-ательно!

До свиданья.

Уже почти здоровая».

Петя ничего не ответил, когда Зоя спросила, о чем записка, он сидел, в который раз пораженный, удивленный, насколько Несвицкая меняется в письмах, так что даже не по себе ему становилось от этой ее нежности и ласковости. Да и в других случаях Лизина реакция была порой так неожиданна, что тревожно замирало сердце. Раз в присутствии Лизы говорили ребята об экзаменах, о репетиторах, о подготовительных курсах в МГУ, и Сева Подоляк сказал: «Для нас с Петькой одна цель — поступить в вуз. Я его понимаю, потому что мы похожи». Вдруг Лиза усмехнулась, перебив: «Высоко берешь». Мол, не тебе с Петей равняться. Сева смешался, но ничего не ответил, как-то подобострастно вдруг глянув на Петю.

Никому, кроме Лизы, не рассказывал Петя ни про своего старшего брата Яшу, умершего от дифтерита, ни про то, что бабушка Роза оказалась бациллоносителем (это выяснили, взяв у всех мазок из зева), что мать считала ее виновницей Яшиной смерти, что его, Петю, родители завели спустя год после своей трагедии, что бабушка на его памяти, не переставая, полоскала горло разными снадобьями, и «посев» теперь был нормальный, что отца пригласили работать в журнал «Проблемы мира и социализма» и вот уже полтора года как родители в Праге, а с бабушкой год назад случился удар, что на ноги ее кремлевские врачи поставили, но она все еще плоха, как пушкинская «старая графиня» — тяжела и капризна в быту, что родители пока вернуться не могут, что он оставлен с больной бабушкой, но смотрит за ней, переехав к ним, его двоюродная сестра. О Лизе он знал много меньше, знал только, что ее отец — военный инженер, что они долго жили в провинции (Петя все забывал спросить, где), что в Москву переехали девять лет назад, что, как и все переехавшие в Москву провинциалы, Лиза обходила, объездила, обсмотрела в столице много больше, чем это делают коренные москвичи. О родителях своих Лиза говорила мало, вообще любила накидывать на себя некую таинственность. Вот и сейчас. «Была больна… Чем больна? При этом в театр собирается». По телефону Лиза звонила ему редко. У самого Пети был насморк и он тоже три дня не ходил в школу.

— Что с ней? Пишет, что болела, — как бы между прочим спросил он у все еще стоявшей около него Зойки. — Ты ж ее видела сегодня утром, — счел он нужным пояснить свой вопрос.

— А, пустяки. У нее обычное женское… — и вдруг увидев запунцовевшее Петино лицо, хихикнула и шепнула: — Ты, Петя, совсем ребенок. Ничего еще не знаешь и не понимаешь. Месячные у нее.

Петя все равно ничего не понял, то есть он догадывался о чем-то, очень даже чувствуя влечение к противоположному полу, но некоторые физиологические подробности были для него темны. Спрашивать он, однако, не стал, к тому же проходивший мимо Желватов вдруг всем боком прижался к Зое, полуобнял ее и лапу на бедро положил.

— Стоит, Зоя. Зоя, Зоя, дай стоя! Ты чего, Петрилло, теряешься? Она тебе хоть сейчас даст. Правда, Зоечка?

Та вывернулась, руку Желватова с себя сбросила:

— Убери, пожалуйста, свою руку, Юра. И не думай, что если ты плохо воспитан, то другие похожи на тебя.

Перепалки не состоялось, начался урок, Зойка и Желватов разошлись по своим партам; потянулся учебный день, прошел наконец и урок литературы: можно было идти домой. Лихорадка не отпускала Петю, и он еще подождал, пока все разошлись, чтобы одному идти к трамваю. Петя не любил, точнее, испытывал тревожную неприязнь к школе, зато с охотой оставался дома. К тому же, школа втягивала в себя улицу и уличных, которых Петя робел, а дом — отъединял, отгораживал, дома он был сам по себе и самим собой.

Поэтому не хотел Петя никого впускать в свой дом, в свою крепость, в убежище, особенно соклассников вроде Зоечки или Юрки Желватова. Человек, побывавший хоть раз у тебя дома, и второй раз зайдет и третий, и еще кого за компанию приведет. И конец убежищу, где сам он распоряжался своим временем и своими интересами. Правда. Желватов был-таки у него однажды. Юрка первый подсмотрел или кто из «корешей» ему сообщил, как Зоечка кладет конфеты в карманы Петиного пальто, но в школе этого Пете почему-то не сказал, а вечером приехал к нему домой. Петя вздрогнул, открыв дверь и увидев Желватова: «откуда он адрес знает?» И в квартиру не впустил, сам вышел на площадку, смущенно объяснив, что бабушка больна и нуждается в тишине, а у родителей, напротив, гости, и им нельзя тоже мешать (родители уже были тогда в Праге, но в школе об этом Петя не говорил). Желватов уловил противоречивость ответа, похоже, что не поверил, но спорить не стал, предложил Пете «выйти покурить». Они спустились на один лестничный пролет, Желватов облокотился о подоконник, вытащил пачку «Примы», протянул Пете, сам тоже достал сигарету, размял ее и, закурив, иронически, но ожидающе глянул на Петю: