Крепкая подпись - [79]

И только сейчас доктор и сестра заметили, что у профессора мелко дрожат пальцы. Он прошел к умывальнику, смочил полотенце, отер лоб, щеки.

— Оперируемый вел себя превосходно! Чуть-чуть морщился! — сказал Розанов.

— Очень неприятное ложе, — Ленин был так же оживлен, только немного побледнел. — Знаете, замечательно быстро сделали! Как говорится, ахнуть не успел. Всем спасибо! Стало быть, финита?

— Нет, Владимир Ильич, еще не финита! Будем заполнять историю болезни. Садитесь, пожалуйста.

— Бог мой, и здесь писанина, да еще сколько, — говорил Ленин, отвечая на вопросы и наблюдая, как царапает перо по шершавой бумаге. — И это все нужно?

— Говорят, что нужно, Владимир Ильич!

— Очень много у нас пишут, — вздохнул Ленин.

Покончив с историей болезни, Розанов убрал ее в ящик, сунул руку в карман, достал ватку и, вынув из нее продолговатый кусочек свинца, положил его на стекло, покрывавшее стол.

Все молча смотрели на этот зловеще-серый кусочек. На его тусклой, будто сморщившейся поверхности были отчетливо видны неровные, крестообразные надрезы. То, что каких-нибудь пятнадцать минут назад было только «чужеродным телом» на рентгеновском снимке, стало той самой пулей, которой хотели убить Ленина, и это сразу вернуло всех к тому августовскому дню, когда миллионы людей как будто разом задержали дыхание.

Мучительно долго составляли врачи первый бюллетень (среди них были Семашко и Розанов). Они не знали, что будет впереди, но нельзя было не оставить людям хотя бы крошечную надежду…

И профессор Борхард тоже кое-что вспомнил об этом дне, хотя и далекой была от него «сенсация века», — как захлебывались газеты, помещая ее под невиданного размера заголовками. Он вспомнил, как сотрудница хирургической клиники, которой он руководил, собирала в тот день подписи среди врачей и служащих, чтобы отправить телеграмму в Кремль с пожеланием Ленину скорейшей поправки. К руководителю клиники она не зашла.

Положив пулю на ладонь, Розанов тихо сказал:

— Вот… надрезы. Разрывная. Если бы ударилась о кость — распалась бы! Но она застряла в мягких тканях… Трудно сказать, какая страшнее — эта или другая, которую мы решили не трогать.

Из банки, стоявшей на хирургическом столике, он вытащил обрывок тончайшей, почти незаметной шелковой нити.

— На такую ниточку прошла от крупных сосудов. Мы, врачи, так и говорили: счастливый ход пули!

— С революционерами это может случиться всегда, — Ленин мельком взглянул на серый кусочек металла. — Признаться, мне хотелось бы переменить тему, — он лукаво прищурился. — Хочу напомнить вам, доктор, о данном обещании отпустить меня на все четыре стороны. Вы говорили, что после этой операции можно долечиваться и в домашних условиях. Обязуюсь все врачебные предписания выполнять неукоснительно.

— Не отрицаю, обещал, но… — доктор Розанов выразительно посмотрел на Борхарда. — Вы сами видели, Владимир Ильич, что я был только ассистентом. Решающее слово принадлежит профессору.

— О, нельзя, нельзя! — Борхард сверкнул очками. — Необходимы стационарные условия. Нет, нет, послеоперационный период это не шутка. Необходимо наблюдение!

— Придется вам, Владимир Ильич, у нас хоть сутки побыть, — соболезнующе сказал Розанов. — Да оно и в самом деле полезно будет вас понаблюдать!

— И вы туда же, эх! — Видно было, что Ленин всерьез огорчился. — Но как же быть? Я на это не рассчитывал. У меня неотложнейшие дела, никто ничего не знает… и мои домашние…

— Сообщим, сообщим, Владимир Ильич. Вот товарищ Семашко все сделает! Понаблюдаем за вами до завтра, а потом сделаем вас амбулаторным… будете приходить на перевязки. И работать вы будете, как работали.

Ленин погрозил Розанову пальцем:

— Смотрите, доктор, я вам все еще верю.

У медицинской сестры Екатерины Алексеевны Нечкиной все уже было подготовлено для сдачи дежурства. Беспокойные больничные сутки остались позади, вскоре должна была прийти ее смена. И, как это бывает перед самым концом дежурства, подкралась вдруг такая минутка, когда почти что нет сил преодолеть подступающий сон. С этой минуткой надо бороться — иначе затянет, как в зыбучий песок.

Она присела на холодную клеенку топчана, стоявшего в дежурке, старательно держа глаза широко открытыми, но веки закрывались сами собой. Услышав звук открываемой двери, она вздрогнула; кажется, даже сон уже успел присниться. Увидев вошедшего Розанова, она вскочила, точно сделала что-то недозволенное, и смущенно произнесла:

— Извините, Владимир Николаевич!

— Что вы, что вы, Екатерина Алексеевна! Сидите, пожалуйста! Вот и я присяду рядом с вами, — он внимательно посмотрел на ее худенькое, бледное, усталое лицо, и ей показалось, что в глазах у него прыгают какие-то «чертики». — А я с просьбой к вам! Не могли бы вы остаться подежурить еще на сутки? Нет, нет, с вашей сменщицей все в полном порядке! — поспешил добавить он, увидев, как она сразу встревожилась. — Тут, видите ли, возникло совсем другое обстоятельство… К нам поступил один, так сказать, эпизодический больной, мы ему только что сделали небольшую операцию. Чувствует он себя удовлетворительно, специального ухода не требуется, но мы хотели бы, Екатерина Алексеевна, чтобы в это время дежурили именно вы. Не буду возносить вам хвалы и песнопения, вы и сами знаете, на каком счету у нас сестра Нечкина!