Крепкая подпись - [111]

— Дожил я до шестидесяти лет. В мирные времена тут бы и начать писать мемуары и сажать розы, но другая сила зовет нас под старость снова и снова в грозный водоворот жизни.

Да, война заставила его взяться за перо публициста, за те всем памятные статьи, без которых не обойтись никому, кто обращается к 1941—1945 годам. Но если бы и не нагрянула военная пора, если бы времена оставались мирными, все равно не засел бы Толстой за мемуары. Это опять «чистая риторика».

За истекшее десятилетие он снова мог отчитаться увесистыми томами: и «Хмурым утром» — своей завершенной эпопеей, — и пьесами, и сценарием монументального фильма «Петр Первый», и «Золотым ключиком», рассказами, статьями, фельетонами, очерками о своих зарубежных поездках, книгой обработанных русских сказок, своими делами академика и депутата.

На седьмом десятке он взялся за третью часть «Петра». Невозможно представить себе, что эти изумительные страницы, которые навсегда останутся в нашей литературе, написаны смертельно больным человеком, неотвратимо двигавшимся к своему концу.

Теперь, когда публикуются архивы Толстого, можно ясно представить «планов громадье» этого богатырского таланта.

Только до одного он, вероятно, так и не добрался бы: до своей подробной автобиографии, которая, как мы помним, «должна писаться в конце жизни, когда намеченные высоты пройдены».

Пройдены были многие высоты, но дальше возникали все новые и новые — еще выше, и так продолжалось бы без конца, даже если б ему отпустили не одну, а десять жизней.

ЧЕЛОВЕК С ОРЛИНОЙ СКАЛЫ

Этот человек, смолоду поселившийся на Орлиной скале высоко над морем, не был ни отшельником, ни оригиналом, ни человеконенавистником.

Он был художник и здесь, по его признанию, нашел для себя необходимую «душевную обстановку».

Эти края были знакомы ему еще с юности. Он бродил тут с этюдником, кистями и красками, пытаясь запечатлеть на полотно «вечную красоту мира».

Но он не знал еще тогда, как и в чем выразит себя. Писал стихи, декламировал, музицировал. И среди всех этих художественных увлечений успел окончить с медалью учительский институт и стал преподавать в школах историю и русский язык, естествознание и математику, рисование и географию.

По собственному желанию переводился он из одного учительского округа в другой — из Московского в Киевский, из Одесского в Рижский. А каникулы проводил он то в Сибири, то в Галиции, то на Украине или в Донбассе.

Призванный во время русско-японской войны как прапорщик запаса, он «отбарабанил» полтора года в «зауряд-полку».

Он знал Россию не понаслышке — знал «верхи» и «низы», знал убожество провинциальных городишек, кривые улочки шахтерских поселков, поэзию ее полей и просторов, ее разноязычные говоры.

А потом выяснилось, что все это — стихи и этюды, учительство и «зауряд-полк», книжное знание и калейдоскопическая пестрота жизни, еще неосознанное скопидомское накопление слов, красок, человеческих судеб — все это для того, чтобы рисовать словами.

Надо сказать, что в этом он преуспел с самого начала. Написал рассказ и послал в редакцию. Рассказ напечатали, ответили: «Присылайте еще». Он послал еще и еще.

Пришло убеждение, что этот путь — единственно возможный и правильный. И тогда он подал в отставку и на первые свои литературные заработки построил скромный дом на Орлиной скале — и впрямь по соседству с орлами, с вершинами, где запросто присаживаются облака, а громоподобные штормы внизу почти не долетают до слуха.

Дом на скале назывался у него мастерской, и в этом не было никакой рисовки или позерства.

Здесь он трудился с кремневым упорством фанатика-мастерового, оттачивал, шлифовал самый непокорный материал в мире — человеческое слово, стремясь довести его, как он выражался, до «комарносонеподточимой высоты».

Недаром было сказано про него одним старым писателем, что если он пишет, как со стола упала чайная ложечка, то по звуку, переданному этим художником слова, можно узнать, что ложечка серебряная.

Работая так изо дня в день, посылая рассказы в те издания, в которых его уже знали, он и не помышлял о так называемой славе. И это тоже не было ни рисовкой, ни позерством.

— Я не создан для известности, как Евгений Онегин для блаженства! — убежденно заявлял он.

Еще и не вкусив этой самой известности, он как бы заранее утомился от нее, пресытился ею и точно решил отказаться от многих неудобств, связанных с нею, вроде тех, например, на которые жаловался ему позже Леонид Андреев: «Да, хорошо вам так ездить, когда вы не захотели сняться в фотографии Сдобнова и сотни тысяч ваших фотографий не разлетелись по всей России. А мне стоит только показаться на улицах Петербурга, и в меня пальцем тычут: «Андреев, Андреев!» Так же и в Сибири, и в Архангельске будет!»

Отказавшись «на корню» от возможных (кто его знает?!) портретов, юбилеев, адресов на веленевой бумаге и почтительного шепота, житель Орлиной скалы, подобно Мартину Идену, поддерживал свои связи с литературой исключительно почтой.

Укладывал рукопись в конверт, наклеивал марку и посылал. Печатаясь по крайней мере в полудюжине журналов, он еще ни разу не бывал ни в одной редакции и не видал живого писателя — кроме себя самого, когда смотрелся в зеркало.