Креншоу - [7]

– Ты же понимаешь, что мы больше не сможем жить в мини-вэне? – спросила мама.

– Понимаю. Не сможем, – отозвался папа.

– Арета сильно выросла. Она будет занимать весь средний ряд сидений.

– К тому же она часто пукает, – вздохнул папа. – Кто знает? Может, на воскресной дворовой распродаже кто-нибудь даст нам миллион баксов за старый детский стульчик Робин.

– Хорошая мысль, – одобрила мама. – К стульчику прилипло несколько сладких колечек для завтрака – продавать будем прямо с ними.

Они помолчали.

– Надо продать телевизор, – наконец нарушила тишину мама. – Знаю, он очень старый, и все-таки…

Папа покачал головой:

– Мы же не варвары. – Он нажал кнопку на пульте, и на экране появились кадры старого черно-белого фильма.

Мама поднялась:

– Я так устала. – Она посмотрела на папу, скрестив руки на груди. – Послушай, просить о помощи не стыдно, Том. Вовсе нет.

Мама говорила негромко и медленно. Таким ее голос всегда становился, когда начиналась ссора. У меня в груди что-то сжалось. Казалось, воздух стал гуще.

– Вовсе да, – огрызнулся папа. – Если мы просим о помощи, значит, мы потерпели поражение. – Его голос тоже изменился. Он стал резким и твердым.

– Не было никакого поражения. Мы стараемся, как можем, – устало простонала мама. – Жизнь – это то, что с тобой происходит, пока ты слишком увлечен другими планами, Том.

– Правда, что ли? – Папа перешел на крик. – Вот мы уже обратились к мудрым сентенциям из печенья с предсказаниями? Как будто наши дети от этого наедятся досыта.

– Если мы не обратимся за помощью, они тоже вряд ли наедятся.

– Мы за ней уже обращались. Ходили в социальные службы за бесплатной едой, и так часто, что даже вспомнить стыдно. Но в конце концов эту проблему надо как-то решать мне, нам, – прокричал папа.

– Ты не виноват в своей болезни, Том. И в том, что меня уволили. – Мама всплеснула руками. – Ох, бессмысленный разговор! Я иду спать.

Когда мама быстро зашагала по коридору, я поспешно скользнул в ванную. Мама так громко хлопнула дверью спальни, что, казалось, весь наш дом заходил ходуном.

Я подождал несколько минут – хотел удостовериться, что путь свободен. По дороге в свою комнату я заметил, что папа все сидит на диване и смотрит на серых призраков, двигающихся по экрану телевизора.

Двенадцать

Проспал я после этого недолго. Я крутился и вертелся и в итоге встал, чтобы попить воды. Все спали. Дверь в ванную была закрыта, но свет пробивался сквозь щели.

Я услышал голос, напевающий какую-то песенку.

А потом плеск воды.

– Мам? – тихо позвал я. – Пап?

Никакого ответа.

– Робин?

Никакого ответа. Петь стали громче.

Кажется, это была какая-то популярная песня пятидесятых про собачку в витрине, но толком я не разобрал.

Я подумал – а не убийца ли это с топором? Но вряд ли убийца с топором стал бы плескаться в душе.

Я посмотрел на табличку, которую папа приклеил к двери, когда потерял работу. На ней было написано: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА».

Я посмотрел на табличку, которую моя мама приклеила рядом с папиной. На ней было написано: «Я БЫ ЛУЧШЕ НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».

Мне не хотелось открывать дверь.

Но я чуть-чуть приоткрыл ее.

Плеск стал громче. Мимо пролетел мыльный пузырь.

Я распахнул дверь настежь.

В ванной, полной пены, сидел Креншоу.

Тринадцать

Я уставился на него. А он на меня.

Я влетел в ванную, захлопнул за собой дверь и запер ее.

– Мяу, – произнес Креншоу. Звучало это как вопрос.

Я не сказал ему «мяу» в ответ. Я вообще ничего не сказал.

Я закрыл глаза и досчитал до десяти.

Когда я открыл их, мой гость никуда не исчез.

Вблизи Креншоу казался еще больше. Его белый живот возвышался над пеной, словно заснеженный островок. Его огромный хвост свешивался за бортик ванны.

– У тебя есть фиолетовые мармеладки? – спросил он. Его густые усы торчали, словно несваренные спагетти.

– Нет, – ответил я скорее себе, чем ему.

Арета царапнула в дверь.

– Не сейчас, моя хорошая, – отозвался я. Арета заскулила.

Креншоу наморщил нос:

– Собакой пахнет.

Он держал одну из резиновых уточек Робин. Он внимательно ее осмотрел, а потом потерся о нее лбом. У кошек рядом с ушами расположены специальные железы, и, когда они трутся о что-нибудь, они будто пишут большими буквами: «ЭТО МОЕ».

– Ты воображаемый, – сказал я так твердо, как только смог. – Ненастоящий.

Креншоу сделал себе бороду из пены.

– Я придумал тебя, когда мне было семь, – продолжил я. – А значит, теперь я могу тебя распридумать.

Креншоу, казалось, не обратил на мои слова никакого внимания.

– Если у тебя нет фиолетовых мармеладок, – проговорил он, – то красные в крайнем случае тоже сойдут.

Я посмотрел в зеркало. Лицо у меня побледнело, я вспотел. Я видел отражение Креншоу. Он приделывал к резиновой уточке маленькую бороду из пены.

– Тебя не существует, – сказал я кошачьему отражению.

– Позволю себе не согласиться, – возразил Креншоу.

Арета снова царапнула в дверь.

– Замечательно, – пробормотал я. И снова немного приоткрыл дверь, чтобы удостовериться, что никто в коридоре нас не слышит.

Что никто не слышит, как я разговариваю с воображаемым котом.

Арета протиснулась в ванную с таким усердием, будто здесь ее ждал гигантский сочный стейк. Я снова запер дверь.