Кремлевские кланы - [115]

Один из самых приятных вечеров в посольстве при Хрущеве у нас был, когда я, нарушив протокол, пригласил нескольких советских переводчиков из МИДа сыграть в волейбол. После игры был обед и кинофильм. Их жены тоже были. Мне говорили потом, что это был первый такой прием у иностранного посла, и он всем очень понравился.

Среди советских послов за границей мне больше всего нравились: Пегов, с которым мы были вместе в Иране, затем посол в Индии Меньшиков (американцы называли его «улыбчивым Майком»), который был послом в Индии, затем в США, а затем министром иностранных дел РСФСР; Анатолий Добрынин, который был послом в США, когда я тоже был там (1973–1976), главный редактор «Правды» Замятин, которого я знал по Ханою, Юлий Воронцов, который был первым заместителем министра иностранных дел, а сейчас — постоянный представитель СССР при ООН. Это — лучшие советские дипломаты, которых я встречал, они во многом непохожи друг на друга, но все — люди умные, культурные, приятные в общении, дружелюбные, идущие навстречу.

Наиболее амбициозным и выделяющимся среди более молодых членов Политбюро был Шелепин, одно время возглавлявший КГБ, а затем — профсоюзы. Он разговаривал так, как будто обладал силой, властью, влиянием. У него было слишком много постов, он был слишком амбициозным и этим вызывал зависть и подозрительность своих коллег. В конце концов его ощипали и определили на какое-то мало заметное место.

Подгорный, который стал президентом при Брежневе, произвел на меня впечатление еще одного представителя Хрущевской породы, хотя он был гораздо менее ярким, прямым и откровенным. Во времена Хрущева, я думаю, он пользовался большим влиянием, чем после его падения.

Однажды я хотел поддразнить маршала Малиновского вопросом, не станут ли безработными сотни советских генералов в случае полного разоружения. Ни секунды не колеблясь, он ответил: «Мы этого не боимся, потому что нам понадобятся тысячи наблюдателей и инспекторов высокого ранга для обеспечения и контроля за всеобщим разоружением». Он был украинцем, невысокого роста, очень плотный с ярким чувством юмора и теплой улыбкой.

Я как-то спросил у Хрущева, какие оборонные приготовления нам нужно предпринять, чтобы противостоять китайской угрозе. Он ответил: «Я — не специалист. Я не могу сказать, что будет — солнце, дождь, гром или молния и что вам понадобится — зонтик, макинтош или шуба. Спросите лучше у Малиновского». Я так и сделал. Малиновский сказал, что Индии нужны сильные, мобильные, хорошо оснащенные самой последней боевой техникой сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы. Вместо престижного, но уже прошедшего капремонт старого английского авианосца, про который он сказал, что нужен он как собаке пятая нога и что это — очень уязвимая цель, мы должны создать подводный флот для защиты нашей длинной береговой линии. Таким был Малиновский, военачальник-практик, который излагал свои мысли без обиняков.

Его заместитель и преемник маршал Гречка был человеком противоположным, даже внешне — высоким, худым, спокойным, серьезным и немногословным. Он говорил мало, но весомо и со смыслом. В отличие от Малиновского он мало пил и не любил подшучиваний.

Главный маршал авиации Вершинин был высокий, подтянутый человек, очень приятный собеседник. Он не был скованным. Напротив, как Малиновский, это был человек откровенный, дружелюбный и прямой. Помню, как я однажды сидел между ним и Меньшиковым на новогоднем приеме в Кремле, когда они вдвоем уговорили пару бутылок армянского коньяка, а я не отступал от водки. Адмирал Горшков, командующий военно-морским флотом, представлял собой типичного морского офицера — хороший хозяин, приятный гость, человек слова. Наиболее впечатляющей внешностью обладал Семен Буденный, — с усами, как у Сталина, и лучший кавалерист в СССР.

На приеме в Кремле 7 ноября 1963 года Хрущев произнес множество тостов — за победу социализма, за мир, за коммунистическую солидарность, — но ни одного тоста за движение неприсоединения. Я сидел между послом ОАР и послом Югославии и спросил у них, не согласятся ли они вместе со мной обратиться к Хрущеву с просьбой выпить за движение неприсоединения. Они не решились. Тогда я один поднялся за столом и, с бокалом в руках обратился к Хрущеву: «За неприсоединение!» Он горячо и громко поддержал мой тост так, чтобы все слышали. Хрущев был человеком без предрассудков, прямым и отважным.

Наиболее видным советским руководителем после Хрущева был Косыгин. Инженер по образованию, ленинградец, внимательный к деталям, он сочетал в себе черты технократа и политика. Он редко улыбался, но, когда улыбка появлялась на его устах, она была чистосердечной и благожелательной. На меня произвели большое впечатление его административные качества, способность добиться оптимальной отдачи от подчиненных. Чиновники до сих пор преданно вспоминают Косыгина, потому что он был человеком компетентным, справедливым и беспристрастным.

Я вошел с ним в довольно близкий контакт, и, помимо Хрущева, это был, пожалуй, единственный советский руководитель, с которым можно было говорить свободно и откровенно и получать на свои вопросы прямые и положительные ответы. Если что-то было в его силах, он с готовностью соглашался сделать это, если нет, он достаточно откровенно говорил, что это за рамками его возможностей.