Край вечных туманов - [49]

– Почему она так мрачно одета? Черное с красным – это цвета дьявола…

– Она всегда так одевается. Может быть, она носит траур по своему мужу, – задумчиво произнес отец. – Его казнили десять месяцев назад. Впрочем, это наверняка не так; они не питали друг к другу особой любви. У них все время происходили скандалы…

– Из-за чего?

– Из-за адюльтера. Эта графиня на редкость пылкая женщина. Ее муж служил на Корсике, а она в Париже делала что хотела. Она изменяла ему даже с буржуа. Кажется, лет восемь назад она так любила Рене Клавьера, что даже помышляла о разводе. Представляете? Любить этого буржуазного выскочку… Вот почему у меня нет к ней полного доверия.

Глазами, полными ужаса, я смотрела на отца.

– А он?

– Что – «он»?

– Он, Рене Клавьер, любил ее?

– Безумно. Можно даже сказать, она научила его любви. Ей ведь уже не так мало лет, она старше его лет на пять. Было время, когда она одна в Париже принимала его, не обращая внимания на мнение аристократии.

Отец немного помолчал и спросил:

– А почему, собственно, это вас так задевает?

Меня «задевает»! Да я была просто ошеломлена. Я слегка ревновала ее к Лескюру, но, то был лишь булавочный укол по сравнению с тем, что я почувствовала теперь. Какой кошмар!.. Зачем она сюда приехала? Я не смогу с ней даже разговаривать!

Жизнь в Версале научила меня оценивать возможности женщины с первого взгляда. Графиня де Кризанж показалась мне необыкновенной и особенной. Это не была Тереза Кабарьюс или Луиза Конта, которых когда-то содержал Клавьер. Даже в свои сорок лет она хороша. Эта кошачья грация, томный взгляд по-восточному узких глаз, безукоризненная фигура. Можно было себе представить, какова она была в молодости!

Это моя соперница, красивая и умная, ловкая и опытная настолько, что я, несмотря на свои почти юные годы, не взялась бы с ней тягаться.

И тогда у меня промелькнула спасительная мысль, что, может быть, их связь уже в прошлом. Рене никогда не вспоминал о графине, как, например, о некой квартеронке Глории. Стало быть, она не занимала его мыслей.

Или, черт побери, занимала их настолько, что он не решался говорить о ней со мной?

2

К ужину Флора де Кризанж явилась в безупречном совершенно черном платье, схваченном чуть выше талии античными камеями. Ослепительно белый кружевной воротник подсвечивал лицо снизу и молодил ее. Она знала секреты версальских кокеток, знала, как показать себя в наилучшем свете, и прекрасно этим пользовалась.

Я едва могла говорить с ней и лишь благодаря воспитанной в монастыре сдержанности удерживалась от того, чтобы не разглядывать ее слишком откровенно. Меня задевало все – ее внешность, одежда, манеры, голос, и чем больше я наблюдала, тем усиливалось мое огорчение. Она была неуязвима для критических стрел. Если сравнивать женщин с цветами, то графиня была розой, а я чувствовала себя полевым цветком.

– Сюзанна сегодня рассеянна, – извиняющимся тоном сказал отец, когда я в очередной раз ответила невпопад. – Ей слишком многое пришлось пережить, она еще не совсем оправилась. Графиня, видели ли вы моего внука?

По приказу отца был разыскан Жанно – нарядный, одетый в шитую золотом военную форму дореволюционных времен. Графиня обошлась с ним чрезвычайно ласково, мальчик даже обнял ее, хотя обычно не был расположен к таким нежностям, и это было для меня новым уколом в сердце.

– Юный наследник, маленький принц де Тальмон, – звучал, как сквозь туман, голос отца, который внуком гордился гораздо больше, чем мною в детстве.

Не выдержав, я поднялась из-за стола, и, следуя законам этикета, мужчины тоже встали. Я знаком остановила их.

– Ради Бога, простите меня. Я дурно себя чувствую.

Раздраженная, я вышла в прохладную галерею, прижалась лбом к холодным прутьям кованой решетки на узком окне. Теперь, когда рядом не было этой великолепной графини, я почувствовала себя лучше и спокойнее. Как хорошо, что завтра на рассвете она уезжает вместе с отцом в Лондон!

Жанно разыскал меня, изо всех сил потянул за руку.

– Мама, мама, почему ты ушла? Я ласково привлекла его к себе.

– Малыш, не обнимай больше эту женщину, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.

– Почему? Она такая красивая и добрая. От нее пахнет гвоздикой, как когда-то в саду… ну, помнишь, еще тогда, когда мы жили в Париже. Я зарывал под грядками гвоздики патроны от дяди Франсуа.

– Да, помню.

– Я не люблю, когда ты такая. Ты хочешь плакать, да?

– Нет, что ты.

– Я боюсь, когда ты плачешь. Но та дама в черном платье все-таки добрая.

– Мой дорогой, она не была бы такой доброй, если бы знала чуть побольше обо мне.

– Правда?

– Я так думаю.

– Хорошо. – Он поцеловал меня в щеку. – Она и вправду не такая уж красивая. Ты красивее, да!

Он вырвался из моих объятий, побежал по галерее, оглашая ее громкими криками, – ему нравилось эхо. Потом остановился и весело крикнул мне:

– А если дед еще позовет меня к ней, я ни за что не пойду! А я уже успела пожалеть, что ввязала ребенка в это дело.

До самой ночи я просидела у открытого окна западной башни, ссылаясь на то, что у меня мигрень и я нуждаюсь в свежем воздухе. Он и вправду меня успокоил. Я долго думала, размышляла и наконец нашла, что мой первый ревнивый порыв был крайне глуп.