Край Половецкого поля - [32]
Схоронился Еван в углу двора, в сорных травах, в бурьяне, стоит на коленях, на локти опирается, и не больно ему, только муторно. Затуманенными глазами следит, как зелененькая мошка по травинке ползет.
«Живая мошка, — думает Еван, — еще весь день жить будет, а я, никак, помираю. Вот я и отдохну. Всю-то жизнь покоя не знал, а вот он, покой…
Пляшет Еван на деревенской площади, в золотой высокой короне, бубенцы, будто комарики, звенят. Ременным шаром бьет он в барабан — бум, бум! Все громче, громче, в висках отдается грохот тот, голова раскалывается. Пляшет, пляшет Еван, руки, ноги дергаются, а в груди сосет — сутки не евши, подадут ли чего или придется зазевавшемуся куренку на задворках шею свернуть?
Ох, и воровать случалось, и льстивыми словами обманывать. Обманом мальчишку Вахрушку у матери увел, не вернул. Вахрушка-то пляшет, а Евану польза от того. Обманул мальчишку. И в монастырь пошел теплого угла ради, Бога обманул. Гореть теперь за то в адском пламени. Ох, жжет, жжет… огни горючие.
Да моя ли вина, Господи? Всю-то жизнь в голоде, в холоде. Всю-то жизнь по дорогам, в дождь, в снег, в бурю. На пятках кровавые мозоли — пляши! Всю-то жизнь одна мечта — крыша над головой. Теперь настало, будет ему крышка дубовая. Темная домина, а над крышкой-то земля пуховая молодым дерном зарастет. Покойно как!..»
Нет уж Евана, и брата Никодима кривой саблей зарубили, а монахи все бьются, как пустынные львы, разъярились. Да где им, безоружным, против половецких острых сабель устоять. Побежали монахи, в церкви укрылись, церковные двери засовами задвинули. Своих сил уже не хватает, взывают к небесным силам — покров Богородицы, укрой и спаси! — молитвенные песнопения поют. А половцы дверь разбили, ворвались в храм, всех до единого монахов перебили, а монастырь подожгли.
В том пожаре и Никодимова летопись погибла. Оттого и не удалось мне ее своими глазами прочесть. А место это, где монастырек некогда стоял, хорошее такое, тихое. Невысокая горка над речушкой заросла травой. Солнце ее пригревает, ветер обдувает, белые легкие пушинки от одуванчиков летят. Так спокойно…
Глава двенадцатая ОСАДА
От монастыря до Путивля недалеко.
Проснулись путивльцы среди ночи от яркого света, грозного шума. Выбежали из домов, на стену поднялись, видят: огненным кольцом вокруг города горят костры, черные тени перед пламенем пляшут. Ветер сладкий мертвенный дух несет — то конина в котлах варится. Кони ржут, железо бренчит и лязгает. Дикие голоса перекликаются. Осадили Путивль половцы.
Путивльцы заперли ворота, утра дожидаются.
Как расцвела в небе утренняя заря, Олег Игоревич, князя Игоря младший сынок, по десятому году юноша, подумал: «Отец и брат на Каяле-реке пали. Я теперь нашему роду глава».
Приказал коня оседлать, ворота отомкнуть, кричит:
— Поеду хана Гзака на единоборство вызову! Мой меч — его поганая голова с плеч! Освобожу Путивль!
Заслышала Евфросиния Ярославна его крики, выбежала, повелела своим сенным девушкам увести княжича в ее высокий терем, двери запереть, княжича сторожить, не выпускать. А чтоб скучно ему не было, пусть песни ему поют, в шахматы с ним сыграют или сказку скажут.
Позвала княгиня Евфросиния своих бояр думать, как им Путивль от напасти спасти. А бояре-то ведь все с Игорем ушли, только двое осталось: одному за восьмой десяток, другому под семьдесят.
Вышла княгиня в гридницу, на высокое кресло резное села и говорит:
— Бояре мои думствующие! Нет у нас ни храброй дружины, ни в городе сильных мужей. Почесть, одни жены с ребятами остались. Сама я женщина и ратному делу не обучена. Прошу я ваших многоопытных советов, как нам наш город от половцев оборонить.
Заговорил тут старший боярин. Собой-то сморщенный да сгорбленный он, на головенке белый пух, бороденка в три волосика, а говорит сердито:
— Отворил твой князь половцам ворота на Русь. Защищаться нам нечем, биться некому. Будем сидеть за стеной, пока стены стоят, а падут стены, так и мы костьми поляжем.
Княгиня Евфросиния отвечает:
— Мудр твой совет, а нам не годится. Я венгерского короля внучка, Осмомысла Ярослава дочь, храброго Игоря вдова, последнему Игоревичу вместо матери. Не к лицу мне сложа руки сидеть, половецкого плена дожидаючись.
Говорит второй боярин:
— Одно нам спасение, одна надежда — великий князь Киевский, Святослав Всеволодович. У него храбрые дружины победительные. Великий князь Киевский всем нам отец. Собирает под свои знамена князей со всей Руси. Зовет суздальских и смоленских, рязанских и волынских. Надо нам послать к нему быстрых вестников, рассказали бы про нашу напасть. Он нам одна помощь и покров, половцам устрашение и гибель.
Княгиня говорит:
— Тотчас поспешно послать вестников!
И еще говорит:
— Поспеют ли? Пока их ладьи доплывут по Сейму и по Десне, и нам нельзя сложа руки сидеть.
Старый боярин сердито шамкает:
— Голыми руками сколь ни махай, толку не будет.
Княгиня отвечает:
— Руки у нас голые, а сердца смелые. Не хватит мужчин, способных биться, женки в их место заступят. Не отдадим Игореву отчину врагам на поругание.
Весь день гарцевали половцы в виду путивльских стен, а путивльцы готовились к осаде. Проснулись поутру — поле чисто. Верно, узнал Гзак, что храбрые дружины Святослава прогнали Кончака от Переяславля, убоялся, как бы Святослав и к Путивлю не пришел, половцам путь в степь не отрезал, награбленную добычу не отнял.
