Край, где кончается радуга - [4]

Он, уразмыслив себе так и отпихнув Ткача, уже занес через порог ногу, но три пули, одна за другой, расщепили брус притолоки, и Ткач мрачно пообещал шлепнуть, причем притом «ему самому за это ничего не будет». Пистолет у Ткача оказался весьма впечатляющим, калибром не меньше 45. Впрочем, смотреть с порога Весту разрешили, хотя далеко не в любое время. Попозже Ткач клятвенно заверил, что это надо «для твоей же пользы», что через пять — шесть дней все разъяснится само собой, «и за ради всего святого, не ходи ты».

— Где я хоть нахожусь, ты мне можешь ответить?

— А и не надо, — сказал Ткач с набитым ртом, — и не понимай. Тебе, значит, и не велено понимать. Было б велено, понял бы, а нет так нет.

— Кем велено? — быстро спросил Вест. Ткач задумчиво облизывал синие пальцы.

— Ну так, — сказал Вест. — Или ты со мной разговариваешь по-человечески, или я тебя пристукну. И тогда уже точно уйду.

— Тебя кто держит? Иди… иди, иди. Через десять минут мокрого места не останется. Пшик! — и готово. — Ткач отер руки об штаны. Сказал: — Не рыпайся, дурак.

Тоска, подумал Вест. Нехорошо, аи, как нехорошо, что я до сих пор ничего не понимаю…

Любые, в общем, версии критики не выдерживают. Но либо они, либо это проделки кошмарненьких Пришельцев, верующих людей, по чисто гастрономическим побуждениям… «Лагерь это, — подумал Вест. — Лагерь для перемещенных лиц, а Ткач обрабатывает новичка. Плохо, кстати, обрабатывает, не прививает нравов и обычаев».

— Слушай, Ткач, — сказал Вест и замолчал. Ох, до чего же не хочется. Хочется выждать обещанные пять суток. Теперь — меньше.

— Слушай, Ткач, — повторил он, — я, пожалуй, пойду.

— Кто тебя держит? Иди. Иди. Иди. Через… эй, эй, постой, эй, куда? Я тебя счас!..

— Твоя очередь не рыпаться, Ткач. — Он показал пистолет. — Ты слишком крепко спишь, Ткач.

* * *

Здание фабрики было сложено из серого и розового кирпича вперемешку, и издали казалось пятнистым. Местами кладка выкрошилась, а повыбитые стеклоблоки, по всей вероятности, заменявшие окна, как пломбой, заделаны цементом. Под плоской крышей лепились птичьи гнезда, все до одного брошенные, но стены и фундамент под ними еще белели старыми потеками. Кроме того здесь был грохот, ритмичный, слышимый издалека, и Вест еще перед полуразобранным мостом через сухое русло понял, что это он доносился, пока они с Ткачом шли до странности одинаковыми улицами.

— Это, значит, фабрика?

— Ага, фабрика.

Вест мельком глянул на Ткача. Тот насупился, время от времени сплевывая. Не нравилось ему.

— А вот там что?

— Где?

— А вон.

— Склады там.

Понятненько. Склады. Чего склады? Сырья, надо думать, или продукции. Продукции чего? Надо думать, фабрики. Фабрики какой? Джутовой, поскольку так называется весь квартал. Опять же, чего квартал? Надо думать, города… Паршивец Ткач, слова из него не вытянешь!

Ткач снова сплюнул — и слюна у него была синяя. Вест отвернулся, его замутило.

— Ну, не передумал? — спросил Ткач. — Пойдем лучше домой, а? Пойдем, чего ты как…

Он не только насупился, Ткач. Он стал тише, присмирел, уже не орал, и вздыхал, и канючил вернуть пистолет, он. де. казенный, стребуют потом. Вест не спрашивал, чей казенный, и кто стребует. Он изо всех сил искал и не находил знакомое, виденное раньше, к чему можно было бы примериться. Все было обыденным и все — невероятным. Дома, похожие на разбросанные спичечные коробки, горы — далеко, судя по солнцу, на севере. Не те горы. Огромные, на полпанорамы, тысяч десять — двенадцать — где такие есть? Пыль была желтая и теплая от желтого солнца на голубом небе, и редкие кустики по обочине что-то там напоминали, но горы-то, горы…

— Нет, Пятьдесят четвертый, или как тебя, я не передумал. И между прочим, тебя не звали, ты сам увязался. Так что не ной и веди к воротам. Где здесь ворота?

Еще вначале Вест поразился безлюдью и спросил Ткача. Ткач ответил непонятно: до гудка час, а то поболе. Разъяснил: все, мол, на фабрике. Хорошо, сказал Вест, веди на фабрику. Ткач опять заплевался и забожился, что погибель эта верная, и туда не можно. А куда можно? А никуда неможно, ни-куда, понял, чучело ты лесное, слушай, когда тебе говорят, ежели сам тупой, а ты и есть тупой, ежели ничего не усвоил, а про «гадюк» тебе ведомо? — а, то-то, что не ведомо, не можешь ты этого знать, а ежели не знаешь… Вест про гадюк знал, хотя, видимо, не про тех, и пришлось снова показать пистолет. Ткач скис и поплелся вперед.

В правой створине глухих железных ворот болталась на петлях крохотная калитка. Таким калиткам полагается скрипеть, и эта, наверное, не была исключением, но здесь грохотало много сильнее, и не слышно было даже собственного голоса. Внутри стало совершенно невыносимо, но не от грохота, а от того, что он увидел. Станки уходили вглубь четырьмя рядами, и за каждым нелепым пауком торчал Ткач. Их было много, сотни две или больше, руками и развернувшимися этими своими щупальцами они проворно, не по-человечески, шарили в нитях перед собой, дергали, запуская, рамки, меняли шпульки, все сплеталось и грохотало. Душно, плотно висела пыль, клубясь в мелко-мелко дрожащем свете длинных светильников, укрепленных на поперечных рейках вверху, Ткачи стояли, как вкопанные, — по крайне мере, каких он мог рассмотреть, — и от одного вида их позы делалось тяжело ногам и ныла спина.