Край, где кончается радуга - [2]

За спиной раздались гукающие утробные звуки, загремело, и звуки на секунду стали жалобными. Поворачиваясь, Ткач уже знал, кто это. Это был Дживви-Уборщик. Он, как всегда, улыбался.

— Чего тебе?

Дживви пробурчал что-то невнятное. Загукал и пустил слюни.

— Еще рано, потерпи, Дживви.

Дживви жалобно заблеял, теребя помочу.

— Нет у него ничего, — Ткач покачал головой так, что чуть не треснула шея.

— Аа-оо-ээ… — Дживви показывал на дверь.

— Ну пойдем, сам посмотришь.

Первым делом Дживви сунулся в буфет, но там действительно ничего не было. Время неурочное, для завтрака раннее, ленту еще не пустили. Дживви сел на пол и приготовился реветь. Когда Дживви ревел, это было непереносимо, и Ткач спешно полез на антресоль доставать из загашника миску. Дживви сразу расцвел и начал кушать. Когда Дживви кушал, смотреть тоже было неприятно, и Ткач решил доубраться.

Он поворачивался спиной, а потом и вовсе вышел, но слышно все равно было, и он думал, что, если бы пятнадцать лет назад его не разглядел сам Папашка, он бы сейчас так же пускал слюни над вчерашним варевом в миске и рыгал, высматривая еще, и отдирал присохшую корочку, а то — как все — досыпал бы последние минуты до первого гудка, перекатившись на нагретое после девки место, а то — что вероятнее — жил бы в Городе, жил бы по-нормальному, не так, может, как эти самые пятнадцать лет назад, там, на той стороне, не в Крае, но и не слишком плохо, да, и не было б этого вечного счета: вот и еще один год, и еще, и еще…

Папашка знал, что делал, когда вытаскивал из дерьма, — служи теперь верой и правдой. И буду. И я буду, и другие будут, как же иначе, если вынули из дерьма, оттуда только так, верой и правдой, или совсем уж придут и номера не спросят, а после сволокут к Чертовой Щели, вон дебил этот в коротких штанишках и постарается, и не дело чудаку, кого прибрал, свой ли чужой — одно. А я — то ему чужой, всем я чужой, как был чужим, так и остался. Усвоение ихнее — чешуя, а он знать не знает, стоеросовый, у кого миску лижет… и я чужой, и этот бедолага, что притащили, — тоже; ему. небось, сразу Пятидесятые светятся, на него, небось, сразу глаз положили, не Папашка, конечно, сгнил уже Папашка, да молодые там сильны. Кто там сейчас. Крот что ли? Да ляд с ним, мне за грехи мои до таких верхов отсюда не докричаться, мне б только в Город вынырнуть, вот новенького сделаю еще, поглядим, может, оценят, юбилей как-никак; а уж в Городе я куда хочешь и с кем хочешь, там тебе не Третья улица… сделаю, сделаю новенького, плевать на все. Пусть хоть Уборщиком, хоть кем, мне — с него жир не снимать, но ведь нет, не дадут мне такой простяк, я у них по сю пору в спецсейфе лежу, в папке моей, в желтой с черным кантом, все. значит, расписано, экий я есть спецфирмец. что я могу, чего умею… Тоже Папашка еще постарался, любил он меня — сын, говорил, а мне положить, кого я ему там напоминал, я в деньки те только зубами скрипел и на стенки от Усвоения лазил… и парню этому достанется, непохожий он какой-то, нетипичный, но я, наверное, не лучше был, не помню только… Ну что, сожрал, чудо? Сожрал, говорю? Ну и мотай отсюда, надоел, у-у, недоделанный, весь стол загадил, слюнями своими залил, теперь и тут убирать…

Сытый Дживви мычал, пытался благодарить. Выражать признательность он мог только одним способом: выполняя свою работу. Поэтому он взялся за ногу лежащего (на пути попался стол, но для Дживви, когда он сыт, это не проблема), стол полетел в угол, и Уборщик поволок стыдно и жалко раскорячившееся тело к выходу. Подвернувшимся дрыном Ткач огрел Дживви вдоль спины, тот завизжал от боли и обиды, выбежал он, а Ткач по вдруг сократившейся внутри неведомой мышце понял, что звучит гудок…

Он представил, как все сейчас, еще толком не очухавшись, ринулись к буфетам, схватили миски, а в мисках бурда строго по дозам — кому сколько положено; и они напихиваются бурдой, торопятся, прикусывают языки, а через пять минут второй гудок, и надо будет выползать из нор, заспанными, недовольными, почесывающимися, помаргивающими, опухшими гляделками, и выстоять у Чертовой Щели, переругиваясь сипло, и побрести в переулок, а там — в следующий, а там — через мост, к фабрике, к пыли, к грохоту…

Ткач закряхтел, подтаскивая Человека — это был Человек, несомненно, — к лежанке, поднатужившись, перевалил, сверху кинул тряпье. Точно, Человек. Не совсем похожий, странный, но безусловно. Значит, оттуда, значит, земляк. Ткач нагнулся к груди — сердце не билось.

Что такое? Он живой, нет? Пульс… вот пульс. А сердца не слышно, как нет его. Ткач еще приник ухом, по-прежнему ничего не различая, и только по редким толчкам в щеку понял, что биться-то сердце бьется, но оно… но оно… оно у него в правой стороне!

В правой стороне!!!

Ткач резко отстранился, сглотнул. Деваться было некуда. «Око жгучее, на огне настоянное, полыменем залитое», — вспомнил он. Еще вспомнил: «И на кой предмет смотрели они. — полыменем занимался, а над ким длань свою поганую коготную простирали — обращался во прах зловонный…»

Господи, подумал он. Господи преблагий всемогущий, оборони ты глану мою. пронеси. Господи, отведи… ммм… отведи… Черт, что ж я ихних молитв-то вечно не упомню. Черт, как же теперь. Сморкачи, ругнулся он на лиловых, сморкачи. Подсунули, понимаешь. Устроили юбилей, понимаешь…