Край безоблачной ясности - [19]

— Ты завтра увидишь мужа? — спросила Пимпинела, улыбаясь всем сразу.

— Увы, да, — воскликнула Норма бессознательно подражая ее манере держаться.

— Не забудь, дорогая, напомнить ему о моих трехстах акциях. Ты обещаешь?

— Не знаю, Пимпинела, я никогда не говорю с ним…

Пимпинела изобразила лучезарную улыбку.

— Да, чтоб не забыть… Моя тетя хочет, чтобы ты пришла к ней ужинать в следующий четверг.

У Нормы загорелись глаза.

— Донья Лоренса Ортис де Овандо?

Автобус затормозил, но еще с минуту не рассеивались запах блевотины, тяжелое дыхание, дремота. «Ме-е-хико!» — изрыгнул шофер и сдвинул кепку на затылок. В автобусе с запачканными птичьим пометом окнами пассажиры зашевелились, потянулись за продавленными корзинами и сколоченными из планок ящиками с цыплятами, зашаркали рваными ботинками. Габриэль попытался протереть стекло, чтобы причесаться; надел свою бейсбольную шапочку и снял с крюка кожаную куртку. Теперь живей, потрачу несколько песо на такси и мигом доберусь до дому. Прижимая рукой бумажник, Габриэль пробрался к выходу. По площади Нетцауалькойотль прогуливались проститутки с забинтованными коленками и заляпанными грязью каблуками туфель. «Теперь или никогда, дружок», «Со мной, миленок, сразу станешь мужчиной», «Меня на всех хватит, девки, и плачу долларами!», «Yes, yes[36], угощайся в свое удовольствие», «А, старый приятель!» Габриэль пошел по улице, чувствуя терпкий запах смуглых тел, слушая топот своих шагов по выщербленным плитам тротуара, глядя на свое новое отражение в погашенных витринах обувных магазинов — как он прекрасно выглядел, как загорел! Город наваливался на него, рябило в глазах. Как будто не было неба. Но теперь уж он каждый год будет возвращаться в калифорнийское раздолье, в поля, овеянные запахом томатов. «Такси!» Прямые улицы, размеченные, словно вехами, кучами мусора, низкие дома-развалюхи. Он забавлялся, читая вывески закусочных, похоронных бюро, которых было полным-полно на Трансито и в Рабочей колонии: побеленные фасады и всегда выставленные наружу карликовые сосновые гробики для детей. За каждой дверью ему чудился запах застылой крови ребенка; недалеко ходить, только в его семье умерли четверо еще совсем маленькими, не успев ни поработать, ни поспать с бабой, в общем, не сделав ничего важного в жизни. Габриэль нетерпеливо щелкал пальцами. Сейчас он заявится домой с пачкой долларов в кармане и с подарочками всем на загляденье. Он был на заработках первый раз, но теперь каждый год будет уезжать в Штаты, как удастся, легально или нет, пусть даже придется переходить границу под пулями или вплавь через реку. Либо это, либо торговать мороженым на улицах Ф. о. — больше податься некуда. Он уже говорил Туно, когда они вместе работали на уборке урожая в Техасе: «Ну и что из того, что тебя не пускают в шикарные рестораны? А в Мехико тебя пустят, что ли, в „Амбасадер“?» «Здесь, приехали. Получите». Габриэль постучал в дощатую дверь дома 28-б. «Вот и я со всеми пожитками». Мама, открывающая в улыбке желтые зубы, и отец с мятым, словно заспанным, лицом, и старшая сестра, та, что уже на возрасте, и два мальчугана в дырявых комбинезончиках и фуфайках. «Грабиэль, Грабиэль, как ты окреп, помужал!» — «Я вам всем кое-чего привез, ну-ка, ребята, открывайте чемодан». Комната, освещенная свечами, с картинками у железной кровати. «Это тебе, Пепа, вон какая ты стала грудастая: такие носят ихние бабы, чтобы поддерживать титьки. Very fain»[37] — «Ой, Грабиэль, какой ты чудной», — все повторяла мать. «А тебе, старик, шапка, как у меня, прямо из Кливленда; туго там приходится Бето Авиле. А для тебя, мамочка, вот что: посмотри только, это чтобы ты поменьше работала». — «А что это за штуковина, сынок?» — «Сейчас расскажу. Послушайте, а где же Фиделио?» — «На поденке, Грабиэль. В доме у каких-то богачей. Да ты объясни мне, что это такое?» — «Смотри: вставляешь воронку в эту белую штуку, потом насыпаешь туда фасоль, или кладешь морковь, или что хочешь, и в минуту все само перемелется, без тебя». — «Ну-ка, посмотрим, посмотрим». — «Нет, мамочка, надо штепсель включить, ведь это работает от электричества». — «Да ведь у нас тут нет электричества, сынок». — «А, черт возьми. Тогда ничего не выйдет, мамочка, пользуйся ей, как ручной мельницей. Вот так. Что же тут поделаешь. Ну ладно, я зверски хочу есть. Где там тортильи? С мексиканской едой ничто не сравнится, но в будущем году я опять двину на север — там и деньги, и работа, и five and ten[38], и электрический свет».

Родриго Пола осушил седьмой бокал «дайкири» и обежал взглядом гостиную; с какой-то особенной ясностью он улавливал ту музыку благополучия и изысканности, которая воплощалась в каждом дымке сигареты, во всех этих пепельных нимбах, осенявших головы. Кровь его волновало одно слово: успех. Перед его мысленным взором сверкала каждая буква в отдельности: у, эс, пэ, е, ха. Он взял еще бокал «дайкири». Нужно было заклясть это слово. И нужно было что-то еще. Ему хотелось заглянуть в себя самого своими утомленными и воспаленными глазами, хотелось объясниться с самим собой. И что-то еще. Дело было не просто в том, чтобы превратить ничто в нечто. Пола, разговаривая сам с собой, повторял открывшуюся ему истину: надо рассеять, как дым, превратить нечто в ничто. Он бросил бокал на ковер и подошел к Бобо.