Край безоблачной ясности - [145]

— Прости меня, Икска. — «Не так ли надо вести себя с ним?» — подумал Родриго. — Я знаю, что ты мне друг, что ты сделал бы все для меня… конечно, исходя из своей точки зрения. Дважды два — четыре. Занавес. Нет, не так все это просто… потому что, когда у тебя есть талант, а ты не развиваешь его… когда знаешь, что можешь любить, а не любишь… когда знаешь правду, а сознательно начиняешь себя ложью…

— Ну, а теперь, теперь когда у тебя есть все?

«В последний раз», — клялся он.

— Что все? Пимпинела? Она дает мне то, что имеет, свое имя, свою элегантность, свои связи, как мне давала Норма что-то другое, хотя и не знала об этом, а я ей ничего не даю. Я и женился на Пимпинеле ради этого. Ради того, что она мне дает — начиная со своей девственности. Должно быть, она считает, что и я ей что-то даю. Тетя Лоренса смогла, наконец, восстановить свой паршивый амбургский дом, доставить себе удовольствие прогнать евреев и гачупинов и начать опять принимать мумий вроде нее самой. Хоакинито смог спокойно умереть, прижав к груди бутылку «эннесси». Недоноску Бенхамину уже не о чем беспокоиться. Но я не дал им ничего от самого себя, Икска. А Пимпинела мне помогает, понимаешь? доставляет мне нужные связи, приводит в Педрегаль других мумий. Но она не знает и никогда не узнает, кто я…

— Тем лучше!

— Не смейся: она не узнает, какое я дерьмо; она, должно быть, искренне думает, что я выдающийся человек, потому что, написав десяток сценариев для боевиков, я обзавелся большим белым домом с садом, декорированным в стиле «Рокайль», с бассейном и со скульптурами Генри Мура, «ягуаром» и супругой с именем. Она наверняка так думает и чувствует себя вполне удовлетворенной. Но то, что составляет мое существо, осталось изолированным, как клочок земли, превратившийся в остров, и сколько я ни думаю об этом наедине с самим собой — потому что я уже ни с кем не могу говорить о таких вещах, мне этого не простили бы, — я никогда не узнаю, кто я и что со мной произошло. Посмотри, — Родриго отпустил руль и поднес руки к лицу Икски. — Это такие же руки, как у других…

— Не дури. Веди машину как следует.

— Посмотри на эту руку: она способна рукоблудничать, но способна и писать, действовать, обнимать женщину, играть, работать. А этой рукой я всегда только… ковырял в носу. Эта рука — ты это знаешь, я говорю это не для того, чтобы разжалобить тебя! — могла написать великую поэму, могла ласкать Норму Ларрагоити… посмотри на нее… она многое, многое могла. Моя мать думала, что эта самая рука может вытащить ее из той трясины, в которую ее засасывали бедность и культ мертвеца, и она могла это сделать. Но она даже не закрыла ей глаза: была слишком занята ковыряньем в носу. А могла.

Икска, выйдя из себя, прорычал:

— Замолчи. Противно. Чего ты заслужил, то и имеешь.

— Заслужил? Что это значит? Чего заслуживала моя мать: чтобы воскрес мой расстрелянный отец? Чего заслуживала Норма: чтобы ее любил неудачник по имени Родриго Пола? Мы все заслуживаем то, что имеем: моя мать свою тоску, Норма свою смерть, а я свое нытье.

За виадуком Нуэво-Леон машины набирали скорость. По сторонам мелькало все меньше огней, все больше садов.

— Ты не думаешь, что мои излияния к чему-то обязывают тебя? — улыбнулся Родриго.

— Я только твой слушатель, — ответил Икска.

— Да, так гораздо удобнее. Когда на все смотришь со стороны, чувствуешь себя единственным свободным человеком, не так ли? — Родриго расхохотался. — Дай-ка вспомнить: в первый раз мы встретились с тобой на подготовительном, когда ты заинтересовался группой Томаса Медианы; тебе было тогда лет восемнадцать, но ты уже выглядел так же, как сейчас. Во второй раз — во время студенческих стачек в защиту университетской автономии. Потом мы встречались в ту пору, когда ты был псевдоконфидентом Федерико Роблеса, вплоть до тысяча девятьсот пятьдесят первого. И вот теперь. Что ты делаешь теперь?

— Я не живу больше в этом городе, — ответил Икска. — Здесь я уже сделал то, что должен был сделать.

— Что? Кончилась возможность сосать Роблеса и Норму, и до свиданья? Прекрасная жизнь для праведника!

Икска все в той же позе — словно плюхнулся, как куль, да так и остался — сидел в своем углу. Без галстука, в черном двубортном пиджаке и старых серых брюках, он не отличался от любого прохожего с улицы.

— Все нашли свою судьбу. Даже я…

— Судьбу? А, ты много говорил о судьбе и о жертве. Ну-ну!

— Можно послужить жертвой, и не понимая этого, — послышался снова низкий голос Сьенфуэгоса. — Так умерла Норма.

— Да, расскажи мне об этом. Какое ты имел к этому отношение?

— Я? Никакого. Они несли в себе свою судьбу.

— О Роблесе больше ни слуху ни духу. Ты не знаешь, что с ним стало? Мне сказали, что он снова женился. — Родриго подумал о том, как он выглядит сейчас, когда ведет машину: ему хотелось, чтобы последнее впечатление, которое он оставит у Икски, было связано с уверенными и изящными движениями его рук и головы. Мимо промелькнуло несколько одноэтажных ресторанчиков и закусочных.

— Да, он женился. Живет на Севере; кажется, у него есть земля, и он выращивает хлопок. Если не ошибаюсь, в Коауиле. У него есть сын.