Край безоблачной ясности - [116]

Норма засмеялась.

— Ну, уж не знаю. Понимаешь, я вращаюсь в очень требовательном обществе, среди людей, так сказать, другого стиля…

— Конечно, я понимаю. Но мы могли бы видеться наедине, ведь правда? Как в юности. На жалованье, которое платил бы мне твой муж, я снял бы квартиру получше, и ты могла бы приходить ко мне. Я бы сообразовывался с твоими вкусами и с твоей утонченностью — признай за мной, по крайней мере, известный миметический талант, — накрывал бы стол на двоих, со свечами, шампанским и музыкой Кола Портера, звучащей как бы вдалеке. Все было бы как на рекламных картинках в «Лайф», понимаешь? А после ужина я медленно раздевал бы тебя по мере того, как гасли бы свечи, и целовал бы тебя в ягодицы, шлюха!

Подошел официант. Норма с невозмутимым видом заказала «мартини» для Родриго. Потом не спеша поправила волосы и отхлебнула глоток из своего бокала:

— Как я уже сказала тебе, я вращаюсь среди людей другого пошиба. Таких, которых не приходится жалеть.

Родриго опустил голову. Пианист забегал пальцами по клавишам, разговаривая с соседним столиком. В бар вошла группа молодых людей с окаменевшими от лака прическами и холодными глазами; засунув руки в карманы, с сигаретой в углу рта, они враскачку направились к стойке; какие-то американцы лет под сорок молча пили, не спуская с них глаз.

— А раньше, помнишь, — проговорил Родриго, нам не было надобности в резких словах, чтобы ранить друг друга.

Норма вздернула нос.

— Ранить друг друга? Неужели ты думаешь, что когда-нибудь хотя бы задел меня? Хм! Ты придаешь чрезмерное значение отношениям между сопливыми юнцами.

Но Родриго уже говорил, не слушая Норму.

— Помнишь, как это было?

— Ну, знаешь, всего не упомнишь…

Родриго почесал себе веко.

— Да. Твой дядя, светловолосый баск, преисполненный важности, был заведующим отделом в бельевом магазине, где работала моя мать. Однажды он вызвал ее и попросил пригласить меня от его имени на вечеринку, которую он устраивал в твою честь. Да. Прекрасно помню, что сперва я отказался пойти; я никогда не бывал на таких сборищах и не умел танцевать. Но мама умолила меня сделать это ради нее, приняв в расчет ее положение в магазине.

— Оба вы были хороши, и ты, и она! Простофили неотесанные. А дядя! Тебе хотелось бы, чтобы я так и осталась там, сделалась типичной мещаночкой…

— Я целый час одевался. Без конца причесывался, разглядывал в зеркале свое худосочное, зеленоватое лицо с заостренными чертами. Ты жила в квартале Хуареса, помнишь, возле Пасео-де-ла-Реформа, как называлась эта улица?..

— Хм!

— …и мне было далеко идти туда, с улицы Чопо, да еще я останавливался на каждом углу, раздумывая, не вернуться ли.

— Ты не меняешься, дорогой.

— Мне было тогда девятнадцать лет. Ты не можешь отрицать, что ты…

— Ну, хватит.

— Ваш домик был освещен, оттуда доносился модный мотив… — Родриго улыбнулся, замурлыкал, а потом тихонько пропел:

— Heaven, I’m in heaven[182]. И вот, я попытался состроить критическую физиономию. — Он опять улыбнулся, будто не замечая поднятых бровей и презрительной гримасы Нормы. — Попытался, прежде чем войти, напустить на себя фатовской и развязный вид. Молодые люди, столпившись в уголке, смеялись и украдкой поглядывали на ряды одетых в розовое и голубое девиц, которые сидели на высоких кожаных стульях — помнишь? — и вытирали вспотевшие руки кружевными платочками…

— Они все такие же, — засмеялась Норма.

— Патефон играл, но никто не отваживался танцевать, а твой дядя сказал мне, что ты сейчас спустишься, что это твой день рожденья. Я продолжал со скучающим видом пить пунш. И вот появилась ты…

— Маленькая Лулу! — бросила Норма, нервным движением осушив свой бокал, и со стуком поставила его на стол.

— …зеленоглазая и светловолосая, в бежевом платье декольте.

— Да замолчи же! Неужели ты думаешь, что я все та же? Посмотри на меня и скажи, осталось во мне что-нибудь от…

— Ты улыбнулась каждому из гостей свежей, влажной улыбкой. Нас представили друг другу, и ты мне сказала, что мы уже давно должны были познакомиться, что ты много слышала обо мне и о моих стихах.

— Ах, ты, мой миленький! Какая безвкусица!

— А я не знал, что ответить. За пределом моих занятий и бесед с моими друзьями-писателями для меня все на свете было ново, а фраза, которую ты произнесла, значила… казалось, значила, что кто-то может выслушать меня…

— Не напоминай мне про это! Уж и наслушалась же я! Честное слово, забавный ты человек.

— …и сказать мне что-то приятное. Ведь это не так уж трудно. Я сказал тебе, что мои стихи немногого стоят, а ты ответила, что я еще так молод, а уже приобрел известность, не в пример всем этим мальчикам, которые скучились в углу…

— «У них нет честолюбия», да?

— Да. Потом ты пригласила меня танцевать, а я сказал, что не умею, но ты все с той же улыбкой показала мне, как я должен держать тебя, положила руку мне на затылок, прижала меня к себе и повела. Я только вдыхал запах твоих волос. Я желал сказать тебе, что с тобой я мог бы говорить обо всем на свете, что тебе я мог бы излить душу, высказать то, что я думаю, и что, если бы нам не хотелось говорить, достаточно было бы быть вместе, вот так, как в эту минуту, чтобы все было сказано.