Край безоблачной ясности - [115]

— Послушай, детка, я вовсе не из аристократической семьи; мой отец был мелкий торговец с Севера, а мать из простых — ты как-то раз, давно, видела ее на вокзале — помнишь? — и подумала, что это моя служанка. Мой брат всю жизнь дробил камень, а теперь батрачит, что ты на это скажешь? Но несмотря на все твои титулы и всех твоих предков колониальных времен, я значу побольше, чем ты, моя красотка, потому что я наверху, а ты внизу, — понимаешь? И эта напыженная старуха, твоя тетка, хоть у нее и голубая кровь, всего лишь служанка, такая же служанка, как ты или Роза, моя горничная.

И эта несложная правда показалась Пимпинеле большей ложью, чем ложная версия происхождения Нормы — украденные асьенды, знатная семья, пришедшая в упадок. Пимпинела почувствовала, что уже никогда не сможет сказать тете Лоренсе: «Норма претенциозная мещанка, а ее супруг мужлан, бог знает, из какого медвежьего угла», потому что это была правда, признанная правда со всеми ее последствиями для Пимпинелы и ее близких: от этой мещанки зависел их хлеб насущный.

Норма снова заговорила с непонятной для Пимпинелы яростью:

— Ты, наверно, не знала, что родители моего мужа были пеонами в асьенде твоего дяди? Так вот, знай. А теперь ты и твои родственнички слуги Федерико. Так-то, моя красавица! В буквальном смысле слуги, без шуток, деточка, потому что этот кретин, твой племянничек, сегодня же вылетит со службы, а тебе вернут твои земли, когда рак свистнет, понятно?

И Пимпинела, принявшая было гордую осанку, почувствовала, что вертящиеся у нее в голове предписания достоинства, впитанные с молоком матери, предписания, которые всегда были и претендовали быть и впредь паролем и отзывом Овандо, уже не имеют никакого конкретного применения, что они никчемны, что они отжили свой век. Пимпинела сникла и сказала:

— Мы ведь так нуждаемся, Нормита; тетя Лоренса очень стара, ты же знаешь, а Хоакинито никогда не работал, на что же им жить? Тысяча песо для них много значит. Подумай, ведь у них было все на свете; представь себе, если бы ты с сегодня на завтра…

И хохот Нормы, раскатистый, неудержимый, полный осознанного и смакуемого торжества, все еще звучал в ушах Пимпинелы, проснувшейся у себя в квартире на улице Берлин, в квартале Хуареса.

«Чем ты теперь занимаешься, дорогой?»

Норма назначила ему на этот час свидание в «Никте-А». Она сделала это через служанку, и вначале Родриго решил не ходить, оставить ее в дураках, и за час до свиданья сел писать свой второй сценарий — «Разбитая страсть» была уже на подходе, шла последняя неделя съемок, — с наслаждением представляя себе, как Норма будет его ждать и не дождется, но когда стрелки часов показали семь, почувствовал острую потребность и надежду увидеть ее, и это чувство не оставляло его, пока он не вошел в бар и не различил в полутьме блистательную Норму, всем своим видом выражавшую требование пасть к ее ногам и неизменную снисходительность: «Чем ты теперь занимаешься, дорогой?» И он вместо того, чтобы ответить в духе самоутверждения (а быть может, по своей особой логике, именно ради самоутверждения) сказал то же самое, что во время своей последней встречи с Нормой: «Да так… пишу кое-что…» — а она опять похлопала в ладоши, не снимая перчаток, и проговорила, окутав себя дымом сигареты: «Что ты будешь пить, дорогой?» — «Мартини». — «У-у-у, раньше ты пил только orange-crush!»[180] — и Родриго невольно поморщился и, моргая, обежал взглядом посетителей, замаскированных полумраком, царившим в баре.

— Что, тебе не весело?

— Нет, с тобой мне всегда весело, Нормита.

— Не понимаю, как ты можешь веселиться при своей бедности. Неужели ты так и будешь сидеть сложа руки, палец о палец не ударишь, чтобы выйти из этого положения? Неужели у тебя нет никаких стремлений?

— Что ты предлагаешь? — Родриго почувствовал, что впервые сможет осуществить тот блестящий замысел, который так долго лелеял и развивал наедине с самим собой, не имея других свидетелей, кроме чайника и железной кровати: притвориться бедолагой-неудачником, а потом вдруг предстать в своем подлинном, ошеломляюще великолепном облике.

— Прости, Норма. Я не имею права говорить с тобой в таком тоне. Я дошел до крайнего предела, понимаешь?.. когда уже не до достоинства, когда дело идет просто о куске хлеба…

— Дорогой! Потому я и назначила тебе свидание. Бывают моменты, когда долг человека забыть прошлое и проявить великодушие, тебе так не кажется? Мы вдруг вспоминаем, что у нас есть старые друзья, которых жизнь не балует и которые заслуживают нашего сочувствия и нашей помощи… Я могла бы поговорить с Федерико — если, конечно, тебя это интересует, старина, — и попросить его, чтобы он дал тебе хорошую работу. Ты ведь человек не честолюбивый, Родерико, так что удовольствуешься не бог весть каким, зато верным заработком. По крайней мере будешь знать, что каждое первое и пятнадцатое число… — Глаза Нормы заволокло дымком сигареты. Она сидела, положив руку на стол, и на устах ее застыла улыбка милосердной самаритянки не без arrière-pensée[181].

— Да, Норма, — ответил ей в тон Родриго. — Меня бы это вполне устроило. И, может быть, время от времени ты удостаивала бы меня чести выпить со мной по рюмочке, разумеется, за твой счет.